На Принкипо Троцкий жил четыре с лишним года. Правда, с некоторыми перерывами. В ночь на 1 марта 1931 года на вилле произошел сильный пожар. Предполагали, что он возник из-за неаккуратности Зинаиды. Серьезно пострадала значительная часть виллы, сгорели некоторые подготовительные материалы к работам Троцкого, фрагменты текстов (в частности запланированной книги о Марксе и Энгельсе),[1156] а также часть архива, однако не очень существенная.
Почти месяц семья Троцкого жила в крохотном отеле «Савой» на Принкипо, а в конце марта перебралась в азиатскую часть Стамбула, в небольшой пригород Кадикьой, где был временно снят дом — менее удобный, чем вилла на Принкипо, но с прочным забором и помещениями для охраны и секретарей, что Лев Давидович считал наиболее важным.
Вскоре пожар вспыхнул и в новом доме. Казалось, Троцкого буквально преследовал пожар, правда, не тот, о котором он мечтал, — пожар мировой революции. Огонь разгорелся в подвальном этаже. В дневнике Троцкий записал: «Инициатором предприятия оказался мой внук 6 лет, который трудолюбиво собрал в кучу опилки, дрова, старую вату — и с успехом поджег этот хорошо воспламеняющийся материал. Не без труда и волнений удалось потушить пожар — к огорчению для его инициатора».[1157] Только в октябре 1932 года, после трудоемких восстановительных работ, Троцкий возвратился на виллу Иззет-паши, которая ему полюбилась.[1158]
Хотя пребывание на острове имело свои прелести, Троцкий всеми силами тянулся в Западную Европу, обращался с просьбами о предоставлении виз в Германию, Великобританию, Чехословакию и другие страны. С ним вступали в вежливую переписку, но в конце концов неизменно отказывали. 22 апреля 1929 года Троцкий написал статью «Демократический урок, которого я не получил»,[1159] где подробно рассказал, как с легкой руки германских социал-демократических деятелей ему было отказано во въезде в эту страну. Несколько месяцев тянулась переписка с посольством Чехословакии по поводу визы на краткосрочное лечение, но в итоге, несмотря на то, что Троцкий согласился со всеми ограничениями, которые собирались на него наложить, ему было отказано и в этой визе.[1160]
Пятнадцатого июля 1933 года, за два дня до отъезда из Принкипо во Францию, куда он получил наконец право на въезд, Троцкий сделал дневниковую запись, свидетельствующую, что он, всегда рвавшийся в гущу событий, в людские толпы, на которые мог бы воздействовать ораторским талантом, за годы пребывания в Турции привык к островному одиночеству, к сравнительному уединению. Оставаясь человеком публичным, он теперь оказывал воздействие не устными выступлениями перед массой слушателей, которые жадно заглатывали каждое его слово, превращались в толпу, готовую выполнить любой его приказ, а более спокойными средствами — книгами, письмами, беседами с посетителями.
Возможно, сказывался уже немолодой возраст — Троцкому пошел шестой десяток. В еще большей степени на образ жизни влияло условие, при котором он был принят в Турции, — отказ от открытой политической деятельности. К подобному поведению Лев Давидович постепенно привыкал в годы ссылки, но тогда считал это делом непродолжительным. Теперь же, складывается впечатление, Троцкий стал воспринимать новые условия существования даже с некоторым удовлетворением.
«Принкипо — остров покоя и забвения, — писал он в дневнике. — Мировая жизнь доходит сюда с запозданием и в приглушенном виде… На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимой, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы».[1161]
Особенно радовало Троцкого то, что он имел возможность беспрепятственно выходить в море на рыбную ловлю, которую, как и охоту, считал неотъемлемой частью своей жизни много лет. Не удовлетворив охотничий и рыболовный азарт, он почти не в состоянии был выступать, садиться за рабочий стол или вести политические беседы. Это являлось средством и сосредоточиться, и добавить в кровь адреналина, что особенно было важно при сидячем образе жизни. Охотиться на крупную дичь на Принкипо было запрещено, да и просто негде. Разрешалась только охота на пернатых, и этим правом Троцкий пользовался. Но всю страсть, все то непродолжительное время, которое выкраивал, отрываясь от занятий, кои вполне серьезно считал важнейшими не только для себя, но для всего трудящегося человечества, он отдавал рыбной ловле. Троцкий писал своему американскому корреспонденту профессору Калифорнийского университета А. Кауну в октябре 1932 года: «Погода здесь стоит прекрасная. Стреляю перепелов и ловлю рыбу. Скоро пойдет в большом количестве скумбрия».[1162]
Дневниковые записи, посвященные вылазкам в Мраморное море, поистине поэтичны. Троцкий с упоением рассказывал о своем «незаменимом наставнике» юном греке Хараламбосе, с которым сдружился, несмотря на то что мир этого юноши был «описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо». Он не знал грамоты, но зато знал свой мир и «прекрасную книгу Мраморного моря читал артистически».[1163] И далее подробно передавал в дневнике свои инструкции, точнее, инструкции Хараламбоса, будущим рыбакам, причем чувствовалось, что он с глубокой грустью расставался с Мраморным морем, в то время еще богатым рыбой.
За полтора месяца до отъезда во Францию Троцкий дал интервью Жоржу Сименону, молодому, но уже известному первыми романами о комиссаре Мегрэ французскому писателю и журналисту. Интервью сопровождалось яркими описаниями Принкипо, пейзажей острова, его быта. «Воздух, вода, листва, небо — все охвачено таким спокойствием, такой неподвижностью, что кажется, будто, проходя, я разрываю солнечные лучи». Сам Троцкий также произвел на Сименона впечатление спокойствия и безмятежности. Через несколько дней интервью, посвященное в основном вопросам диктатуры и демократии, войны и мира, было опубликовано в двух номерах газеты «Paris soir» («Вечерний Париж»).[1164]
Пора относительного провинциального умиротворения для Троцкого завершалась. Предстояли нервные и динамичные перипетии во Франции, Норвегии и, наконец, в Мексике.
Литературная деятельность
Еще пребывая в консульстве, Троцкий сделал набросок своей издательской программы,[1165] свидетельствовавший, что он намеревался активно использовать новейшую отечественную историю в предстоявшей борьбе. Он объявил об учреждении фонда для издания работ Ленина и важных документов партии, «опубликование которых в Советской республике запрещено сталинским аппаратом и карается как «контрреволюционное» преступление».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
