— Ты что? Псих? Чокнутый? Ты зачем нас на пушку берешь? Мы — стреляные, не боимся, а ты, обезьянья морда, от страха каждый куст за беляка принимаешь. Знали бы мы, что ты такой трус, не взяли бы. Если ты и дальше будешь паниковать, гад буду, если фонарей тебе не наставлю!
Юра решил доказать, что он не трус. Раз двадцать он пугался — даже пот прошибал. Но он все же не подавал сигнала, хоть и ждал выстрела в грудь, и было мучительно трудно ехать молча и держаться так, будто все спокойно. Наконец Серый вывез повозку на перевал, и вдали за поляной показались огоньки села. Юра облегченно вздохнул. Бескаравайный, Сандетов, Мышонок снова сели на повозку.
— Это Салы? — спросил Юра.
— Эльбузлы! Прибавь ходу! — весело объявил Мышонок. От нетерпения ему не сиделось.
— До Салов еще несколько верст, — пояснил Бескаравайный. — Я проехал всю эту шосу — от Феодосии на Симферополь. Хотел определиться на работу. В Карасубазаре директор сельскохозяйственного училища Прокоп Федорович Вовк брал было меня на конюшню, да тут Врангель опять объявил мобилизацию. Пришлось деру дать.
За версту до Эльбузлов Мышонок скомандовал повернуть на полевую дорогу. Остановились за кустами, не доезжая села. Село было малюсенькое — десятков пять домов, не то что в степной Украине, где вдоль балки белеют сотни, тысячи хат. Мышонок побежал на разведку. Но обратно явился не он, а молоденькая женщина, почти девочка.
— Жора прислал за вами.
— Кто это такой Жора и кто ты такая? — насторожился Бескаравайный.
— Да Жора ж ваш, маленький…
Вмешался Сандетов:
— Это Дуся, своя. Два года назад вышла замуж в Севастополе, а ее мужа контрразведчики на третий день после свадьбы забрали.
— Завелся! — сердито сказала Дуся, вспрыгнула в повозку и отобрала у Юры вожжи.
— Тоже мне фон-барон, не мог сам явиться доложить! — ворчал Бескаравайный. — Что в станице?
— Сейчас белых нет. Были позавчера. Злющие-презлющие! Ходят по домам с обысками и тащат все, что ни попадется. Мне, Фросе и другим молодкам пришлось в лесу хорониться.
— Хлеба напекли? — поинтересовался Бескаравайный.
— Напечь-то напекли, да не всё хорошо спрятали, и каратели заграбастали. Только вы не беспокойтесь. Допекаем. Пока в селе будете, поспеет, — успокоила Бескаравайного Дуся.
Повозка, а за ней пароконная подвода въехали в открытые ворота.
— Явление героев народу! — с театральной напыщенностью объявил Мышонок, выходя на крыльцо.
Бескаравайный держал винтовку наготове.
— Идите в хату! — пригласила Дуся, разнуздывая Серого и привязывая его к кормушке с сеном. Юра опустил чересседельник, ослабил подпругу и пошел вслед за другими.
— А ты что же не идешь? — спросил он по пути подводчика с можары.
— Еще коней сопрут! Эй, хозяйка, а где тут сено?
— Вон стог, возле сарая.
Юра вошел на крыльцо дома, крытого черепицей.
2
В большой, чисто выбеленной комнате с дощатым полом подвешенная к потолку лампа с абажуром освещала стол, уставленный всякой снедью. Весь левый угол занимала широченная кровать с множеством взбитых подушек в узорчатых наволочках. У стены напротив стоял комод с зеркалом. Над кроватью на ярком ковре красовалась гитара, на других стенах висели фотографии. Все три окна были наглухо закрыты наружными ставнями, и в отверстия железных ставенных полос, что выглядывали из оконных рам, всунуты шкворни. Бескаравайный заглянул на кухню, в кладовую и только тогда снял фуражку и сел на лавку. Но винтовку поставил рядом.
— Окна куда выходят? — осведомился он у Дуси, которая непрерывно бегала из комнаты в кухню.
— В сад! А за садом поле, — ответила Дуся, пододвигая стулья к столу.
— Тогда шкворни с болтов долой! Дверь у вас одна?
— Шкворни я сниму, — отозвался Мышонок. — Только ты, казак, не беспокойся. В случае чего, нас предупредят.
— Береженого бог бережет!.. А это что?.. Зачем?..
Вопрос относился к вошедшим в комнату. Дуся, улыбаясь, несла в объятиях четвертную самогона. За нею низенькая толстушка шла с четвертью вина.
— Даешь жизнь! Есть чем горлышко промочить! — восторженно закричал Мышонок и широко развел руками, словно раскрывая объятия.
Бескаравайный разгладил усы и крякнул. Сандетов бросился помогать ставить четвертные на стол.
— Прошу за стол, дорогие гостюшки! — пригласила Дуся, ставя на стол еще четверть. — А ты что стоишь? Садись. Как тебя зовут?
— Юра.
— Садись рядом со мной. — Она ласково улыбнулась, показав ровные белые зубы.
Юре было приятно смотреть на нее.
— Одну четвертную оставьте, — сказал Бескаравайный, — а остальные долой. И вот что — на выпивку не наваливайтесь… Сами должны понимать.
— Пей, да ума не пропивай, — поддакнул Сандетов. Желваки на его худой шее заходили, кадык тоже.
— Ты чего хочешь? — спросила Дуся.
Юра осмотрел стол: жареная свиная колбаса с кислой капустой, яичница, сало, холодец, салат из помидоров с луком, пирожки — многое из этого он давно уже не пробовал.
— Колбасы! — прошептал он и обвел языком запекшиеся губы.
— Фрося! — представила гостям свою подругу Дуся, показывая на низенькую толстушку.
Мышонок налил всем в стаканы самогона.
— Юре — виноградного вина! — объявила Дуся и сама налила ему стакан из другой четверти.
— Девочки, подставляйте стаканчики, а то будет поздно! — покрикивал Мышонок, больше всех обрадовавшийся представившемуся случаю выпить.
Женщины сначала отказывались, потом выпили «за победу», «за то, чтобы белым скорый конец пришел».
Бескаравайный каждый раз, перед тем как выпить, браво разглаживал усы, а выпив, крякал и смачно закусывал.
— Наше дело, — говорил Бескаравайный, — беляков в море скинуть, а ваше — помогать нам. Вы перекажите, чтобы мужики не сполняли трудовой повинности, дров не заготовляли, скрывались от мобилизации.
Юра предложил позвать второго подводчика.
— Не надо, — возразил Бескаравайный, — пусть покараулит. А отнести, поесть ему надо.
Фрося наложила полную миску всякой снеди. И Юра отнес ее подводчику.
— Ну, пора и честь знать! Где ваши паляницы? Куда муку сгрузить? — Бескаравайный встал с раскрасневшимся лицом.
— Кто же от такого добра уезжает! — запротестовал Сандетов.
— «Нам некуда больше спешить…» — запел было Мышонок, но сразу же смолк, будто поперхнувшись.
Бескаравайный так посмотрел на него, словно это был самый ненавистный враг. Но Мышонка не так-то легко было пронять.
Ударив себя в грудь, он поднял руки к потолку и, снизив голос, насколько было возможно, подражая дьякону, произнес нараспев:
