пошла посмотреть, что стряслось, и увидела, что Ранек и Волк борются из-за поношенного сапога.
– Волк! Брось! – приказала она, резко щелкнув пальцами под самым его носом.
Волчонок немедленно отскочил и сел, опустив уши, поджав хвост и жалобно скуля. Ранек поставил сапог на подставку.
– Надеюсь, он не испортил твою обувь, – сказала Эйла.
– Не важно… Все равно сапоги старые, – с улыбкой ответил Ранек и восхищенно прибавил: – Ты знаешь волков, Эйла. Как он тебя слушается!
– Но только когда я здесь и смотрю на него, – сказала она. – Стоит мне отвернуться, он затеет что-то новое, – что-то, чего от него никто не ожидает. Стоит мне подойти – он бросит то, что схватил. Но я никак не могу научить его не трогать чужие вещи.
– Может быть, ему нужно что-то его собственное, – ответил Ранек. Он мягко посмотрел на нее. – Или что-то из твоих вещей…
Волчонок ластился к ней, повизгивая, пытаясь привлечь ее внимание. Наконец он несколько раз нетерпеливо тявкнул.
– Лежать! Тихо! – приказала она, наклонившись к нему. Он отскочил и лег на лапы, совершенно подавленный.
Ранек поглядел на Эйлу и сказал:
– Волк не в силах вынести твое недовольство. Ему постоянно надо знать, что ты его любишь.
Он приблизился к ней – и его темные глаза наполнились теплотой и желанием, которые прежде так волновали ее. Она вздрогнула и отстранилась. Затем, желая скрыть свое замешательство, она нагнулась к волчонку и стала гладить его. Волк восторженно лизал ее лицо, вздрагивая от удовольствия.
– Он просто счастлив, видя, что ты хорошо к нему относишься, – заметил Ранек. – Если бы ты так же относилась ко мне, я тоже был бы счастлив.
– Ну… конечно же, я хорошо к тебе отношусь, Ранек, – пробормотала Эйла, чувствуя неловкость.
Он широко улыбнулся, и в его глазах засиял озорной блеск – и нечто более глубокое.
– Я так рад был бы доказать тебе, какое это счастье – знать, что ты хорошо ко мне относишься, – произнес он, обнимая ее за шею и придвигаясь ближе.
Не в первый раз он пробовал за ней ухаживать. Обычно он прибегал к словам и жестам, позволявшим ему выказать свои чувства, но оставлявшим ей возможность отклонить их – так, что оба они не теряли лица. Эйла собралась уже уйти, предчувствуя столкновение и желая избежать его. Она понимала, что он будет просить ее прийти к нему, и не знала, сможет ли отказать. Она понимала, что это ее право, но привычка уступать въелась в нее так глубоко, что Эйла боялась: у нее не хватит сил.
– Почему нет, Эйла? – спросил он, отступая на шаг. – Почему ты не даешь мне показать тебе свою любовь?.. Ты сейчас спишь одна. Ты не должна спать одна.
При мысли, что она спит в одиночестве, Эйла испытала чувство раскаяния, но постаралась не показать этого.
– Я сплю не одна, – возразила она, беря на руки волчонка. – Со мной спит Волк, в корзине у моего изголовья.
– Это не то же самое, – возразил Ранек. Говорил он серьезным тоном и, казалось, был готов подтолкнуть развязку. Потом он вдруг замолчал и улыбнулся. Ему не хотелось огорчать ее. Он чувствовал, что его слова могут ее расстроить. Прошло совсем немного времени со дня ее разрыва с Джондаларом. Он постарался разрядить напряжение. – Он слишком мал, чтобы согреть тебя… Но должен признаться, он привлекателен.
Ранек энергично потрепал Волка за холку.
Эйла улыбнулась и опустила волчонка в корзину. Он немедленно выпрыгнул оттуда на пол, сел, почесался, потом побежал к своей кормушке. Эйла начала складывать белую рубашку, готовясь убрать ее. Она погладила белую кожу и белый горностаевый мех, расправила маленькие хвостики с черными точками, чувствуя, как сводит все внутри, как подкатывает комок к горлу. На глазах ее появились слезы, которые она не в силах была сдержать. Да уж, не то же самое! Как это может быть тем же самым!
– Эйла, ты знаешь, как я хочу тебя, как ты дорога мне, – сказал Ранек, становясь рядом с ней. – Знаешь ведь?
– Думаю, да, – ответила она, не отворачиваясь, но закрывая глаза.
– Я люблю тебя, Эйла. Я знаю, что ты сейчас расстроена, но я хочу, чтобы ты знала… Я люблю тебя с того момента, когда я тебя увидел впервые. Обещай, что ты подумаешь о том… о том, чтобы позволить мне сделать тебя счастливой. Как? Подумаешь?
Эйла бросила взгляд на белую рубашку, которую она держала в руках, и в голове ее все помутилось. «Почему Джондалар не хочет больше спать со мной? Почему он не касался меня, даже когда мы спали вместе? Все изменилось с тех пор, как я стала мамутои. Может быть, он не хотел, чтобы меня приняли в племя? А если не хотел, почему не сказал об этом? Может быть, все же хотел; он говорил об этом. Думаю, он любил меня. Может, он изменил свое отношение? Может, он больше меня не любит… Он никогда не просил меня быть с ним. Как мне быть, если Джондалар уйдет отсюда – без меня? – Комок у нее в горле стал тяжким, как камень. – Ранеку я дорога, и он хотел бы стать близким мне человеком. Он приятный и заботливый и часто смешит меня… и он меня любит. Но я не люблю его. Хотела бы я полюбить его… может, попытаться?»
– Хорошо, Ранек, я подумаю, – тихо сказала она, но при этих словах горло ее свела судорога; ей больно было произносить это.
* * *
Джондалар видел, как Ранек выходил из очага Мамонта. Теперь он выбрал роль соглядатая, хотя это было и непросто для него. И в этом племени, и там, откуда он был родом, считалось недостойным взрослого человека подглядывать за другими людьми, а Джондалар всегда был особенно чувствителен к общепринятым условностям. Столь неподобающее поведение беспокоило его, но он ничего не мог с собой поделать. Исподтишка он неотступно следил за Эйлой и за всем происходящим в очаге Мамонта.
Стремительная походка резчика, возвращавшегося к себе в очаг Лисицы, и его радостная улыбка наполнили сердце Джондалара страхом. Он понимал, что Эйла сделала или сказала что-то такое, что так обрадовало Ранека, и он, со своим богатым воображением, приготовился к худшему.
Джондалар знал, что с тех пор, как он покинул очаг Мамонта, Ранек стал там постоянным гостем, и ругал себя за то, что дал ему такую возможность. Если бы взять обратно свои слова и всю эту глупую свару! Но ему казалось, что слишком поздно заглаживать вину. Он чувствовал себя беспомощным,
