свой кинотеатр, да еще такой красивый! Правда, Алеша? — сказала Клава.
— Еще бы! К лету еще и стадион построим…
— Построим!
Они уселись на места.
Люстра медленно погасла, замелькали первые кадры картины…
Глава девятая
КЛАВА ВОЛНОВА
Дом молодых специалистов, в котором жила Клава, находился далеко от кинотеатра, в восемнадцатом квартале соцгорода. У него было такое же высокое и просторное крыльцо, как и у алешиного общежития. Только и разницы заметил Алеша, что вместо ребрастого калорифера около ступеней были поставлены специальные металлические сетки.
Алеша проводил Клаву до крыльца, пожал ей руку и тут почувствовал, что кончики пальцев на правой руке занемели от мороза. Алеша с силой потер их о рукав пальто, чтобы восстановить кровообращение.
— Что такое, Алеша? Почему у тебя руки голые? Где перчатки?
— Потерял где-то.
— Как потерял?
Алеша помнил, что при встрече он сунул перчатки в шапку. Куда они из шапки девались — неизвестно. Когда выходили из кино, Алеша хватился перчаток, пошарил по карманам, не нашел и сунул правую руку под локоть Клаве, а левую — поглубже в карман. Дорогой было не плохо, даже приятно от близости клавиной руки, но все-таки кончики пальцев прихватило морозом.
— Вот так Маша-растеряша! И ты все время шел с голыми руками?
Она осмотрела алешины пальцы — кончики их побелели. Схватив комок снега, Клава начала энергично оттирать отмороженные места.
— Ну, как? Больно? — запыхавшись, спросила она.
— Как будто отошли…
— Сейчас же к нам! Сейчас же к нам! — строго повторила она, ухватила Алешу за рукав и потащила в дом.
— Зачем это, Клава? Пройдет и так! — бормотал Алеша, двигаясь за нею не особенно охотно, но в то же время и не упираясь.
Клава провела его в комнату отдыха, усадила на диван, а сама, на ходу распахивая пальто, помчалась отыскивать спирт и вазелин.
Алеша осмотрелся. Комната отдыха дома специалистов была обставлена мягкой мебелью, обтянутой белыми чехлами. По углам пышно раскинули свои огромные листья какие-то неизвестные цветы. Виднелось пианино, рядом с ним на небольшом столике — радиола. В рабочем общежитии ребята любили сразиться в домино, а здесь, видимо, эту игру не уважали — играли в шахматы. Других особых различий в комнатах отдыха Алеша не нашел.
Людей в комнате было немного. Кто-то возился с радиолой, она потрескивала и посвистывала. За столом две девушки читали газеты. У окна, под лапчатыми листьями цветов, двое играли в шахматы. Одного из играющих Алеша знал — это был механик литейной Солончаков.
Встретившись глазами с Алешей, Солончаков приветливо кивнул головой и опять погрузился в размышления. Приветливость Солончакова ободрила Алешу в этом незнакомом месте, он почувствовал себя свободнее и поудобнее устроился на диване.
— Сейчас мы тебя вылечим! — заявила Клава, появляясь с флаконом одеколона и банкой вазелина в руках.
Алеша терпеливо перенес все манипуляции и ничем не выдал той огненной боли, которой налились его пальцы. Его больше всего заботила мысль: как он будет завтра работать;?
— Да ты что, Алеша, деревянный, что ли? — удивилась Клава. — Ведь здорово больно, как ты терпишь!
— Что же, орать мне теперь? — спросил Алеша.
— Ну, все-таки, хоть бы крикнул, что ли! Помню, со мной такой случай был… Хочешь, я расскажу тебе, как я пальцы отморозила?
— Домой бы надо…
— И не выдумывай. Я тебя не отпущу, пока ты не согреешься! — Чтобы отвлечь Алешу от боли, она начала рассказывать:
— Понимаешь, это был самый первый день моей самостоятельной жизни. Вот когда я по-настоящему поняла, что значит быть комсомольцем. Это значит, прежде всего, — отвечать за коллектив, где бы и с кем бы ты ни был…
Село Биргильды, где она родилась, лежит отсюда километров за девяносто. Кончила Клава семилетку и встал вопрос: куда поехать учиться? Отец ее, сельский учитель, настаивал, чтобы Клава срочно поехала в город, в педагогическое училище.
— Воспитание детей — самое женское дело! — твердил он.
— Женское, для женщины, женщине! — возмущалась Клава. — Удивляюсь, папа, почему ты женщин выделяешь. Это обидно!
— А куда бы ты хотела поехать?
— Есть горный техникум. Чем плох? Поиски, разведка…
— Женщине бродить по горам очень трудно, не женское это дело.
— Есть там автомеханический техникум. Конструкторы, технологи…
— На производство? Целыми днями не видеть солнца, не дышать чистым воздухом?
— Зато индустрия.
— Индустрия! Эх, Клава!
Отец тревожно смотрел на Клаву: уж очень ему не хотелось, чтобы единственная дочь пошла по другому жизненному пути, чем тот, которым прошел он сам. Не желая расстраивать отца, Клава обещала поступить в педагогическое училище.
Осенью Клаве уехать не удалось: прихворнул отец, она не решилась его оставить. Поехала зимой на объявленный дополнительный набор.
К школьному саду подкатила машина МТС. В кузове уже сидело пять колхозных девчат — ехали на курсы комбайнеров. Клаву посадили в кабину.
Шофер, молодой паренек Сережа, в порыве усердия даже заложил ей за спину собственную телогрейку.
— Растрясет тебя дорогой — отвечай потом перед отцом. Ох, строгий был он ко мне, когда я учился! — Он помолчал и добавил: — Учил, учил, а я все-таки обхитрил его — так дураком и остался.
— Что ты говоришь. Сережка? Дураком?
— Ох, и дураком! Ни в сказке сказать, ни пером описать! — бубнил Сережа, включая скорость и трогая машину.
Клава не стала расспрашивать. Было немножко тоскливо — уезжала надолго, покидала родных. Еще неизвестно, как встретит город.
Сережа вел машину стремительно, с налету проскакивая забитые снегом овражки. Подбуксовывали редко. Если случалось такое — девчата слезали с сундучков, выпрыгивали из кузова и дружно выталкивали грузовик из сугроба. Сережа выставлял ногу из кабины, высовывался сам, рулил одной рукой и покрикивал:
— Жми, девичья команда! Комбайнерами будете!
Клаве он не разрешил выходить из кабины. Девчата не обижались на такую привилегию: дочь учителя, из себя цыпленок, что, мол, с нее взять?
До города оставалось километров двадцать. Пошла горная местность, леса, снег стал еще глубже. Сережа снял вторые скаты с заднего моста:
— Теперь проедем хоть где! Колеса до земли прорежут снег, сцепление будет первый сорт.
Ехали, правда, хорошо. Вихрем проскочили по целине мимо какой-то груженой машины, засевшей в снегу.
Через два километра нагнали пешехода. В мохнатой полудошке, в высоких белых бурках он, пошатываясь, брел по снегу. Услышав за собой рокот мотора, остановился, поднял руку и так простоял, пока грузовик не уперся ему в грудь радиатором.
Сергей сквозь зубы выругался и приоткрыл дверь кабины:
— В чем дело?
— Братишка, спаси! — по-бабьи заголосил человек в дошке.
Несмотря на мороз, пот градом лил с его пухлого, розового лица.
— Тюрьма, тюрьма мне, братишка! Спаси, не бросай!
— Что там у тебя? Говори толком!
