— Вижу, — медленно начал он, — вы не столь умны, каким хотите казаться. Жаль! Я так надеялся на понимание с вашей стороны. Надеялся, что проблему можно утрясти здесь, за столом, и не вынуждать меня прибегать к экстремальным мерам. Теперь понимаю, что лишь напрасно тратил время.
Уголком глаза Кентон заметил, как рука капитана Майлера легла на блестящую толстую палку.
— Мне страшно жаль, — не слишком убедительным тоном заметил Кентон.
— Скоро пожалеете еще больше, мистер Кентон, — последовал ответ. Полковник затеребил нижнюю губу, по-прежнему не сводя с него глаз. — Меня всегда интересовал процесс убеждения. Дни пыток колесованием, дыбой, вырыванием ногтей остались в прошлом. Мы даже можем позволить себе смотреть на все эти примитивные средневековые ухищрения со снисходительной улыбкой. Сегодня перед нами открылись в этом плане новые горизонты. Двадцатые годы нашего века стали своего рода Ренессансом в искусстве, еще не достигшем в прошлом полного совершенства. Сложные методы и навороченные приспособления вышли из моды. Люди, способствовавшие прогрессу в данной области, не стали изобретать новые способы и средства для полного самовыражения. С изысканной простотой, свойственной всем истинным художникам, они принялись использовать любые подручные материалы. Касторовое масло, к примеру, или в просторечии — касторку. Это лекарство, которое есть в каждой домашней аптечке, позволяет достичь удивительных успехов в убеждении. Видите ли, если человеку ввести целую пинту этого снадобья, эффект будет такой же, как если бы вы объелись незрелыми яблоками, только во сто крат мучительнее. Фашистской Италии тоже стоит отдать должное — там открыли прием bastonatura in stile.[21] Процесс сводится к многократной обработке нижней части лица резиновой дубинкой, ну, типа той, что держит сейчас в руке капитан Майлер. В результате этой обработки челюсть разбивается на мелкие кусочки. Загонять под ногти булавки или зубочистки — это, конечно, скучновато. Но по ту сторону Атлантики эту методику усовершенствовали, и она прекрасна в своей простоте. К чему возиться с какими-то булавками, если есть бормашина, инструмент дантиста? Им можно прекрасно обработать зубы какого-нибудь неразговорчивого типа. Смолоть в порошок до полного их уничтожения. Резиновый шланг, слепящий свет фар, тушение сигарет о кожу, прицельный и жесткий удар — да всех этих средств просто не перечесть! Лично я не испытываю пристрастия к какому-то одному из них, но вы, думаю, догадываетесь, что именно у меня на уме. Я прав, мистер Кентон?
Журналист промолчал.
«Полковник Робинсон» сдержанно улыбнулся.
— Думаю, да. Однако хочу прояснить ситуацию до конца. Я собираюсь поместить вас в камеру-одиночку на двенадцать часов. Если по истечении этого времени вы не решите, что для вас же лучше быть со мной откровенным, тогда я передам вас для допроса капитану Майлеру и его помощникам. — Он кивком указал на капитана. — Все, Майлер, отведите его наверх!
— Встал! — рявкнул Майлер.
Кентон повиновался. Лицо его побледнело от усталости, распухшие веки дергались от нестерпимой боли в голове. Но губы были по-прежнему сжаты в упрямую тонкую линию.
— Может, полковник Робинсон — это и есть ваше настоящее имя, в чем лично я сомневаюсь, — начал он. — Но каково бы оно ни было, ваше имя, вы, по-моему, просто псих. На одном этапе этой содержательной беседы я был близок к тому, чтобы умыть руки и передать вам эти фотографии. Но вы сделали ошибку, решив, что меня можно запугать. Такого рода ошибки сегодня присущи в Европе многим людям вашего склада. Нацистские концлагеря, целые острова в Италии, превращенные в тюрьмы, — в них бросают людей, отказавшихся идти на компромисс с насилием. Сравнивать мое нынешнее состояние с их поразительным мужеством просто нелепо, но теперь мне стала ближе и понятней их убежденность. Прежде меня удивляло, как они могут страдать из-за таких эфемерных и непостоянных вещей, как политические принципы. Теперь понимаю, здесь заложено нечто большее. Это не просто борьба между коммунизмом и фашизмом или какими-то другими «измами». Это борьба свободного человеческого духа с безумными и жестокими силами первобытного болота. И к этому последнему лагерю относитесь вы, полковник, и все вам подобные.
Майлер взмахнул рукой с зажатой в ней дубинкой и ударил Кентона по лицу. Тот отшатнулся, задел ногой кресло и упал. Несколько секунд журналист лежал неподвижно, затем медленно поднялся.
Из уголка рта у него сочилась кровь. Лицо было смертельно бледным, но на губах играла улыбка.
— К вам это тоже относится, капитан, — сказал он.
Майлер снова сбил его с ног, и на этот раз Кентон смог подняться, лишь цепляясь за кресло. Майлер подошел к двери и позвал двух своих помощников. Затем приблизился к Кентону, сбросил его руку со спинки кресла и наградил ударом, от которого журналист снова распростерся на полу. Затем грубо скомандовал что-то своим подчиненным, и мужчины, ухватив Кентона за ноги, выволокли его из комнаты. На лестнице он снова упал, затем его затащили в комнату на верхнем этаже дома, где бросили на пол. Закрыли ставни, вышли, повесили на дверь замок и цепочку. Затем дверь захлопнулась, и в замке повернулся ключ.
Какое-то время Кентон лежал неподвижно там, где его бросили. Потом с трудом приподнял голову и огляделся. Через щели в ставнях врывались длинные косые лучи солнца. И Кентон увидел, что мебель здесь отсутствует полностью. Какое-то время он задумчиво рассматривал узор из солнечных лучей на полу. Потом вздохнул, сложил руку в локте, опустил на нее голову и закрыл глаза.
Минуту или две спустя он уже крепко спал, и на губах его играла слабая, но довольная улыбка человека, честно исполнившего свой долг.
8
Дубинка
Когда Кентон проснулся, солнца уже не было. Комната погрузилась во тьму, и сначала он никак не мог сообразить, где находится. Затем Кентон вспомнил все и медленно поднялся на ноги. Лицо сплошь в синяках, поднеся пальцы ко рту, он убедился, что нижняя губа сильно распухла. А вот голова, как ни странно, больше не болела, если к ней не притрагиваться, конечно. Он чиркнул спичкой и подошел к окну. Если слегка пригнуться, в щели между ставнями можно было увидеть темное небо. Часы свои он успел снять и оставить в отеле «Вернер», но, судя по всему, уже глубокая ночь. Срок ультиматума, объявленного «полковником Робинсоном», скоро подойдет к концу.
Сон не всегда действует так уж благотворно. Да, он приносит отдохновение нервам и укрепляет тело; но после него пробуждается способность трезво оценивать события, случившиеся накануне. Реакция Кентона на методы, предложенные «полковником Робинсоном» и его подручными с целью получить снимки Захса, была чисто эмоциональной. Теперь же, проспав почти двенадцать часов, он сам себе удивлялся. Стоило ли ему так возмущаться? Если им так нужны эти снимки, будь они трижды прокляты, пусть забирают! Приступ героизма привел лишь к тому, что у него разбита губа и вся физиономия в синяках. Ну и вляпался же он в историю! Самое лучшее — это отдать им фотографии и поскорее вернуться в Берлин.
Кентон сидел на полу, привалившись спиной к стене, и обдумывал свое положение.
Его страшно мучила жажда. Он хотел пить, пить! Лучше всего — простой воды, но и любая другая жидкость сойдет. Голод мучил не слишком, видимо, просто заглушался жаждой. Ведь последний раз он ел в поезде — колбаски с чесноком, которыми угостил его Захс. Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Захс убит, тело его так и осталось в отеле «Джозеф». Нет, должно быть, полиция к этому времени уже забрала его оттуда. Трудно объективно оценить события последних суток. Вот уж угораздило его впутаться в совершенно непонятную историю! Кто такой этот Захс, или Борованский? Русское имя подходит ему больше, оно лучше сочетается с акцентом. Он работал против своего правительства — это если «полковник» говорил правду, что довольно сомнительно. Да, и еще один вопрос: кто они такие, эти «доверенные люди» полковника в Лондоне? Кто они, и какими делишками занимается с ними полковник? Кентону казалось, что он знает ответ на первую часть вопроса, ответ на вторую напрашивался автоматически. Доверенные лица в Лондоне, способные повлиять на владельцев крупных газет. Невольно возникало подозрение, что эти люди из «большого бизнеса».
Кентон уже давно обнаружил: человеку, достаточно долго занимающемуся внешней политикой, не сложно понять, что политические идеологии имеют очень мало общего с приливами и отливами в международных отношениях. Судьбы народов решались представителями крупного бизнеса, а вовсе не стараниями руководителей государств и чиновничьего аппарата. Министерства иностранных дел, может, и декларировали политику своих правительств. Но только люди из «большого бизнеса» — банкиры и их подчиненные, производители оружия, нефтяные компании, крупные промышленники — определяли, какой именно должна быть эта политика. «Большой бизнес» задавал вопросы, как хотел и когда хотел. «Большой бизнес» сам же и отвечал на них. Рим мог объявить, что симпатизирует реставрации Габсбургов; Франция могла ему возразить. А через несколько месяцев ситуация становилась прямо противоположной. Ибо у этих немногих членов общества, наделенных долгой памятью и еще не уставших от всего этого фарса, всегда имелось множество хитроумнейших объяснений на любую тему — множество объяснений, но ни одного правильного. Чтобы убедиться в этом, стоило проследить за банковскими трансакциями в Лондоне, Париже и Нью-Йорке, взглянуть на них глазами опытного аудитора, рассудительного экономиста, проявить красноречие прокурора и терпение Иова. И только тогда можно понять, чем вызван рост банковского рейтинга Венгрии, накопление золотых запасов Амстердама или же ограничение кредитования на Среднем Западе в Соединенных Штатах. Если пробраться через туман терминов, ставших предметом чуть ли не суеверного поклонения, с помощью которых международный бизнес ограждает свои операции от посторонних глаз, можно было открыть для себя неприглядную правду. Но на это ушло бы столько времени, что в процессе поиска правды был риск умереть от старости. Человек из «большого бизнеса» являлся единственным игроком в международной политике. Он был тем игроком, который устанавливает все правила.
