— Нанялись, говорите, — сказал Баклагов, не прекращая работы. — Куда ж вы нанялись?
— К Фальцфейнам, — ответил Валерик, задумавшись, — в Асканию.
— Что ж… ни пуха вам ни пера. Кстати, там приятель мой садовничает, Мурашко Иван Тимофеевич. Встретишь — кланяйся.
— Спасибо, — сказал Валерик, и они снова помолчали, однако их молчание было каким-то естественным, не тягостным ни для кого, и даже сближало всех троих.
Потом, заметив, что Данько заинтересованно следит за его работой, Баклагов оживился и с неожиданно доброй улыбкой покосился на парня.
— Научиться хочешь? Это вещь нехитрая… У вас там, вдоль Псла, лозы хватает, там ей легче приходится, не то что здесь… Видишь, какую силу должна сдерживать, — кивнул Баклагов в сторону хаты, на кучи наметенного песка. — До самой Каховки уже дошли.
— Кто? — не понял вначале Данько.
— Пески. Пески, парень, на нас идут.
До сих пор Данько никогда не слыхал, чтоб пески куда-то шли, вместо того чтоб лежать на месте, как лежат они испокон веков в Криничках над Пслом.
— Разве пески ходят?
Простодушное ребячье любопытство, видимо, понравилось Баклагову.
— В том-то и дело, друже, — заговорил он, набивая трубку, — что пески бывают разные. У вас они лежат, потому что там леса, а в наших краях они летают, тучами передвигаются с места на место. Взять хотя бы этот песчаный пустырь, что перед нами… Барханы, как в пустыне! Пустыня и есть, но пустыня эта еще молодая, под пластами наносного песка здесь родючая земля спрятана. Когда-то на этом месте, возможно, хлеба шумели, виноград наливался, а сейчас и молочай не выдерживает, все свертывается, горит…
— А в ноги печет, терпеть нельзя! — признался Данько.
— Еще бы не печь… В такой зной, как сегодня, голый песок раскаляется градусов до шестидесяти, становится вдвое горячее, чем воздух. В нем сейчас яйцо можно вкрутую запечь. Известно, что существование растения при такой температуре невозможно. И учтите, что перед вами только один кусок, — крайний мыс так называемой Каховской арены летучих песков, а таких арен несколько, простираются они одна за другой до самого моря… Полгубернии замело, а мы ярмаркуем…
— В Чолбасы, говорят, опять какая-то комиссия заявилась, — ввернул Валерик насмешливо.
— А, те комиссии, — вздохнул Баклагов. — Они приедут и уедут, а пески наплывают день ото дня, разливаются все дальше, заметают поля и колодцы, заносят села, угрожают городам…
— Что же делать? — воскликнул пораженный Данько, который до этого даже не подозревал, что пески могут быть такими опасными. — Куда от них бежать?
Баклагов горько усмехнулся в усы.
— Никуда от них не надо бежать. Надо померяться с ними силой, попытаться укротить их.
— Укротить? Такое чудовище? Но как?
— Песок страшен, пока он движется, — объяснил Баклагов, — пока течет, как вода, пересыпаясь волнами по направлению господствующих ветров… Все дело в том, чтобы остановить пески.
— Верно! — подхватил Данько, удивляясь, как такая простая и ясная мысль не пришла ему в голову. — Так почему же их не остановить?
— Пробуют, сынок, закрепить, но это нелегкое дело…
— Дмитрий Никифорович уже много лет занимается посадкой лозы, — с гордостью сказал Валерик. — Один на один воюет против всей Каховской арены.
Баклагов помрачнел.
— Мои лозы, Валерик… Жизнь положу, а остановлю!..
Ребятишки смотрели на него, сияя от восторга.
У Данька от первого впечатления о корзинщике не осталось и следа. За это время Баклагов как бы стал шире в плечах, налился силой, и Данько с радостью заметил, какая у него крутая шея, какие мускулистые руки. В какого-то необычайного богатыря превращался на глазах этот лысый человек с выпуклыми глазами, с упрямым большим черепом, человек, который, живя в убогой своей мазанке, занесенной чуть ли не по самые окна сыпучими песками, зарабатывая себе на жизнь плетеными корзинами, все-таки не отступает от своего, борется, как рыцарь, один против целой армии грозных летучих песков!
Одним из самых своих заклятых противников Баклагов считал Гришу-семинариста, юродивого из Алешек, которого в Каховке знал и стар и мал. Давно, в годы своей молодости, Гриша-семинарист тоже якобы ломал себе голову над алешковской проблемой, насеял было в песках желудей и даже дождался как будто всходов; но при первой буре, несмотря на щиты, Гришины посевы замело так, что и следа от них не осталось. После этого несчастья и вызванного им потрясения Гриша, по выражению алешковских молодок, «свихнулся умом». Отпустил бороду, завел патлы до плеч и пошел топтать таврические степи своими черными, как бы чугунными ногами, проповедуя на папертях церквей, кружа по южным ярмаркам, с пеной у рта шельмуя каждого, кто пытался бороться с летучими песками. С диким упорством сеял он среди людей отчаяние и неверие, пугая их, страша их мрачными апокалипсическими картинами будущего, и то, что он сам пытался когда-то бороться с песками, теперь придавало его проповедям особую убедительность и зловещую силу.
— Это черный ворон Каховской ярмарки, — презрительно бросил Баклагов, когда Валерик завел было разговор о Грише-семинаристе. — Если б он проповедовал только против меня, с ним можно было бы не считаться. Но он проповедует… и против всех вас.
С Гришей-семинаристом ребятам довелось случайно столкнуться на этой же Каховской арене, когда, распрощавшись с Баклаговым и захватив хозяйство Валерика, в основном состоявшее из узелка с книгами, они пробирались между возами, чтобы выйти напрямик через пески в Днепру.
Солнце уже повернуло на запад, открытые холмы были еще полны вязкого зноя, скотина заплывала потом, сено, сбруя, шины колес — все было горячее, горячими были даже деревянные грядки телег. Это был час той общей послеобеденной дремоты, когда ярмарка, парализованная зноем, несколько сдерживала свой бешеный круговорот, когда люди, вконец утомленные, прятались в тень, спасаясь от солнечного удара. В этот час на песках, несмотря на убийственный зной, толпа мрачных степняков в широкополых соломенных брылях, окаменев среди возов, жадно и терпеливо слушала своего юродивого вещуна, который витийствовал перед ними, притопывая на чьей-то тачанке своими чугунными ногами.
Страшен был семинарист. Черные патлы тряслись, рассыпавшись гривой по плечам, глаза горели фанатическим огнем. Речь его лилась привычно и уверенно, усиливаясь всем его видом, каждым движением растопыренных рук, желтым оскалом зубов, землистым, костлявым лицом, которое то и дело сжималось в судорожной, болезненной гримасе.
— Как-то проходил я по улицам древнего и очень богатого города, — рассказывал семинарист. — «Давно ли основан этот большой город?» — спросил я одного из горожан.
«Действительно, наша столица огромна, — ответил мне горожанин, — но мы не знаем, с какого времени она существует».
Через пятьсот лет я опять проходил там же, но на этот раз от цветущей столицы не осталось никаких следов. На ее месте лежали горы песка и пастух пас верблюдов.
«Давно ли разрушена ваша столица?» — спросил я пастуха.
«Ты, видно, юродивый, — ответил он мне. — Про какую столицу спрашиваешь? Ни деды наши, ни прадеды не помнят о ней. Тут всегда была пустыня».
Шелест прошел среди возов. Еще больше помрачнели степняки, впитывая страшную проповедь семинариста… Всяко бывает на свете… Все — тлен и суета.
— Через пятьсот лет я опять пройду здесь, — трубным голосом вещал семинарист, — и не найду уже следов этой многолюдной ярмарки… Желтая пустыня, сплошная арена мертвых песков будет лежать вокруг. Ни вас, ни вашей сатанинской Каховки не будет и в помине!
Какая-то тетка громко всхлипнула из-за телеги:
— О горечко, о боже!
И высморкалась в передник.
— Заметет деревья, заровняет плавни… Не будет дождей с неба, сухие черные бури вечно будут носиться над этим краем. Днепр? Искать буду Днепр — не найду. О, проклятый в веках, увижу я пустое ложе Днепрово! Увижу, как на самой его середине потомки ваши домами будут пробивать криницы!
Мороз пробежал у Данька по коже. Криницы посреди Днепра? Типун тебе на язык!
— Ворон… ворон и есть, — шептал Валерик побледневшими губами. — Скрючило б тебя!..
Как от черной напасти, кинулись отсюда ребята по пескам, торопясь к своим в сторону Днепра. Под гнетущим впечатлением от карканья семинариста им, до предела взволнованным, казалось, что любимому Славутичу в самом деле угрожает опасность. Только очутившись, наконец, на одной из береговых круч, ребятишки снова посветлели, облегченно вздохнули: Днепр сиял перед ними, как и прежде, — живой, могучий, во всей красе весеннего полноводья.
XI
На рассвете следующего дня криничане собирались в дорогу. Умывались, разобрали шалаши, укладывали пожитки в узлы.
