Однако в последнее время переговоры о причислении Софьи Фальцфейн к лику святых затихли. Уже не только монастыри, но и церкви претендовали на ее капиталы, требуя от будущей святой все новых и новых пожертвований, в частности на церковные колокола, которые, расколовшись во время грозных набатов 1905 года, до сих пор дребезжали и в Чаплинке, и в Каховке, и во многих других селах и местечках Таврии. С колоколами Софья не торопилась, заявив, что она вряд ли будет в состоянии заменить колокола по всей Таврии, да и где в конце концов гарантия, что неугомонные степные сорви-головы не расколют их снова.
Где-то в церковных верхах дело встретило неожиданное сопротивление, но желание стать святой так и не оставило Софью. А сегодняшние гостьи, преданные ее оруженосцы, заинтересованные в будущей святости Софьи, как раз всячески поддерживали ее притязания на золотой нимб.
— Земной рай! — вздохнула Софья Карловна. — Вы чересчур щедры в своих комплиментах, мадам Шило… Для меня Аскания не столько рай, сколько тяжелая ноша, которая требует много усилий, нервов и истинно христианского терпения… К сожалению, все меньше становится людей, на которых можно положиться… Представьте себе, что даже табунщиков мы вынуждены теперь набирать исключительно из конокрадов. Парадоксально, но факт… Только бывалый конокрад, хорошо знающий уловки своей братии, может надежно уберечь табун.
— Мудрый расчет, — заметила игуменья.
— А если и не устережет, то быстро потом разыщет — знает, где прячут… У них один способ прятать: свяжут стригуна или молодую кобылицу — и со всех четырех в ковыли…
Гости знали слабость Софьи: издавна любила лошадей. До сих пор разъезжает большей частью в карете или просто в тачанке, оставляя новинку техники — автомобили — на утеху сыновьям.
— Но я далека от того, чтобы жаловаться на свой крест, — смиренно продолжала Софья Карловна. — Даже за горести, за муки, которые она мне причиняет, я люблю ее, нашу милую Асканию… Есть в ней и в самом деле что-то умиротворяющее, такое, что направляет мысли в вечность… В последний раз, будучи в Париже, я почему-то особенно остро почувствовала себя степнячкой… Поверите, из Парижа, с набережной Сены, меня тянуло сюда, в дикое Присивашье, в наши украинские прерии.
— Прерии! Как это романтично сказано! — в восторге воскликнула мадам Шило. — А то — степи да степи…
— В слове «степь» мне всегда слышится что-то вульгарное, скифское, чабанское… Но в Париже я тосковала даже по «степи», по чабанской каше… Там, в большом городе, не чувствуешь природы, не видишь, как заходит солнце. А что может быть прекраснее, чем наши степные закаты!
— Это трогательно, то, что видишь в вашей, гм… степи, сестра, — сказала игуменья. — Дикая антилопа, пугливая лань доверчиво пасутся по соседству с могучим бизоном и зубром… Вашими заботами воистину уже как бы осуществляется то евангельское единение разных созданий, которые мирно, без всякой вражды, пасутся рядышком…
— Посмотрите, вот ведут нашего Чарли на прогулку, — указала Софья Карловна вниз, где проходил молодой слуга с ручным леопардом. — Иван, веди его сюда, покажи гостям.
Иван, белобрысый добродушный парень, не замедлил ввести зверя в беседку. Встревоженная игуменья на всякий случай отодвинулась подальше в угол, мадам Шило заметно изменилась в лице.
— А он… и… и… не кусается?
— Что вы! — успокоила гостей Софья Карловна. — Наш Чарли такой умница… Погладьте его!
Но гостьи, видимо, не собирались гладить зверя. Лишь после того, как это проделала сама Софья, они тоже стали по очереди гладить леопарда, далеко вытягивая руки, внутренне замирая перед зверем. Чарли выгибал перед ними свою пятнистую спину, жмурился, а мадам Шило и игуменья подобострастно улыбались ему перекошенными, пересохшими от испуга губами. Иван наблюдал эту сцену с явным наслаждением. Под конец он слегка сжал Чарли шею, и зверь глухо зарычал. Женщины испуганно отшатнулись.
— Прекрати свои шутки! — закричала госпожа на Ивана. — Ты не можешь без этого… Чего смеешься? Выведи его вон!
— Пошли, Рябко! — добродушно обратился Иван в леопарду.
— Не смей называть его собачьим именем! Сколько тебя надо учить?.. Такие они все, — утомленно промолвила хозяйка, когда Иван вывел зверя из беседки и уже разговаривал с ним где-то внизу. — Что у воспитанника, что у воспитателя — один норов. Ты его гладишь, приучаешь, а у него свое, на уме…
— У меня даже, вот здесь похолодело, когда он рыкнул, — положив руку на живот, призналась мадам Шило и тут же пустила шпильку в игуменью: — Вот вам и евангельская пастьба рядышком… Дружба волка с овечкой!
Игуменья сердито засопела.
— Скажите, мадам Шило, — через некоторое время промолвила Софья Карловна, мечтательно опершись на руку. — Вам приходилось читать произведение Гоголя «Тарас Бульба»?
— Это там, где чернявый запорожский рыцарь влюбляется в шляхтичку? Помню, читала когда-то в гимназии.
— Как он изумительно воспел наши степи, наши украинские прерии, — сказала Софья. — Но мне почему-то не верится, что все это было. Трудно даже представить себе, что здесь было что-нибудь до нас… Тысячный топот коней, взблески сабель в воздухе, героическое, храброе казачество в ярких своих мундирах… Не было этого, мадам Шило! Не могло этого быть!
— Почему? — оторопела мадам. — У нас до сих пор еще хранится в сундуке жупан деда… только моль поела.
— Боевые знамена, величественные походы, — медленно говорила Софья, не слушая гостью. — Прекрасные рыцари со странными мужицкими именами… Ха-ха!.. Откуда они могли взяться до прихода сюда первых Фальца и Фейна? Что им было делать тогда в этом забытом, безлюдном и безводном крае?.. Одна фантазия. По-моему, если были бы тогда, то были бы и сейчас, остались бы хоть в виде резервации, как остался этот кусок первобытной, заповедной степи у нас… А где они? Вместо них одно мужичье кругом, обшарпанное, оборванное, темное, грубое… Согласитесь, мадам Шило, что такая среда не могла породить столько прекрасных рыцарей и героев… А если не она, то логично будет спросить: кто же их мог породить? Откуда они могли прийти?
Молчала мадам Шило, не находя ответа. Молчала и игуменья, время от времени пожевывая губами.
В это время сквозь густую зелень неожиданно донесся откуда-то с окраины парка звонкий девичий голосок:
— Идут!
По степи, из-под солнца, со стороны Каховки шли батраки.
XIII
Чуть сощурясь, Софья взяла со стола маленький серебряный колокольчик и позвонила. Молодая горничная, дежурившая внизу возле пруда и коротавшая время за вышиванием, вскочила, разогналась было к беседке.
— Принеси бинокль, — остановила ее госпожа. — Да поскорее!
— Быстро они дошли, — заметила мадам Шило, тоже щурясь — на хозяйский манер — в сторону степи. — Когда мы их обогнали, они плелись еще возле Титаревых хуторов…
— К воде спешат, — сказал Софья. — Это для них сейчас единственный стимул… Боже, как они пьют! Как лошади!
— Напрасно вы их в этом не ограничиваете, — с легким осуждением сказала игуменья. — Они злоупотребляют вашей мягкостью, Софья Карловна… Дорвется сгоряча до холодной, нахлещется, а потом — какой из него работник?
— Болезни к ним не пристают, — ответила Софья. — Порой смотришь: подойдет такой разгоряченный, будто из самого ада, напьется артезианской, самой холодной, пусть хоть лед в ней плавает… утерся и пошел.
Принесли бинокль. Приставив его к глазам, Софья стала рассматривать партию батраков. Вначале ничего не видела, кроме круторогих красавцев-волов, шедших прямо на нее, серых, грудастых, тяжело переступавших с ноги на ногу и поводивших головами в ярмах. Потом в панораме бинокля появился сгорбленный Гаркуша на коне, и, наконец, повалила толпа сезонников. Вон выступает впереди бородач гренадерского роста, с дерзко распахнутой грудью… С такими бывает особенно трудно говорить… Идут толпой парни, девушки… Какие-то ребятишки бредут, едва заметные в ковылях, что переливаются вокруг них как шелк, достигая до плеч… И зачем этот Гаркуша набирает детей! С ними одни неприятности. Ставит их на тяжелые работы, а потом они хнычут, надрываются, иногда перед гостями бывает неудобно: могут подумать, что здесь, у Фальцфейнов, какая-то Индия… И вообще Софья недолюбливала детей, интуитивно чувствуя в них своих потенциальных недругов. Ведь ребенок — это загадка, живой сфинкс, никогда не можешь сказать наверняка — что из него вырастет!
Пришел главный управляющий поместьями Густав Августович, высокий сутулый немец, спросил, будет ли Frau Wirtin[1] присутствовать при осмотре первой партии.
— Густав Августович! — притворно разгневалась Софья, показывая гостьям свое хозяйское рвение. — Ведь я еще пока здесь хозяйка, не так ли?
