империей, имеющей одну единственную элиту, что устранило бы конфликт между элитами как основу структурных изменений в обозримом будущем. В этом отношении, а также в своём стремлении устроить в своих владениях настоящий «конец истории» нацистская империя была уникальной для мировой истории.
Однако следует помнить, что империи никогда не существуют в вакууме. В отличие от древних империй, окружённых пустынями и слабозаселёнными лесами, нацистская империя была частью мира Нового времени. Создавшие её войны неизбежно приводили империю нацистов и к контакту с теми силами, которые её разрушили. Кроме того, нацистский режим не мог мириться со своими врагами, поскольку колониальное завоевание требовалось ему для получения достаточного объёма добычи, чтобы поддерживать германскую экономику и идеологическую гегемонию режима в собственной стране.[58] В качестве чистой империи без конфликта между элитами нацистский режим был краткосрочной аномалией, показательной в том смысле, каким образом структура элит в метрополиях оставалась абсолютным ограничителем для автономии колониальных элит и того, какими способами они могли влиять на политику и экономику метрополии.
В чём отличие гегемонов?
Теперь мы можем рассмотреть вопрос, который был поставлен в начале этой главы: чем державы-гегемоны отличаются от империй и доминирующих или великих держав? Задача этой книги заключается в объяснении того, почему отдельные политии приобретали или теряли (либо так и не достигали) геополитическое и экономическое преимущество над всеми другими странами мира. Я не стремлюсь объяснить, почему какая-то одна полития просто занимала первое место, становилась богатой или превращалась в военную «великую державу». Напротив, хотелось бы понять, каким образом отдельно взятая полития приобретала и удерживала те рычаги влияния, которые позволяли ей определять функционирование мировой капиталистической системы и геополитический порядок ради того, чтобы она одна получала от этого преимущество.
Гегемония не является всего лишь количественным или качественным преимуществом над соперниками. Напротив, гегемония институализирована в финансовых, торговых и производственных взаимосвязях, а также в геополитических альянсах и способности демонстрировать военную силу по всему миру — и всё это ради усиления и дальнейшего расширения преимущества гегемона над его соперниками. Таким образом, ту или иную политию можно называть гегемонистской лишь до тех пор, пока она способна навязывать систему геополитических и экономических отношений, которая создает ей преимущества над всеми другими политиями.
Моя формулировка аналогична определению Иммануила Валлерстайна, который описывает разницу между империей и гегемоном следующим образом:
«Держава-гегемон совершенно отличается от мира-империи. Политическая надстройка мира-экономики — это не бюрократическая империя, а межгосударственная система, состоящая из как бы суверенных государств. А государство-гегемон — это не просто сильное государство и даже не просто единственное сильнейшее государство в рамках межгосударственной системы, но государство, которое значительно сильнее других сильных (именно сильных, а не слабых) государств… Одно государство способно навязывать собственный набор правил межгосударственной системе и тем самым создавать такой мировой политический порядок, который оно считает разумным. В данной ситуации держава-гегемон располагает определёнными дополнительными преимуществами для предприятий, расположенных в его пределах или защищаемых им, причем эти преимущества не определяются “рынком”, но приобретаются в результате политического давления».[59]
Джованни Арриги утверждает, что с момента появления капиталистической мир-системы существовало четыре гегемона: Генуя, Нидерланды, Британия и Соединённые Штаты. Арриги и Беверли Сильвер дают определение гегемонии, похожее на определение Валлерстайна:
«Это нечто большее, чем чистое и простое доминирование — это дополнительное могущество, достающееся доминирующей группе в силу её способности вести общество в таком направлении, которое не только служит интересам этой доминирующей группы, но и воспринимается подчинёнными группами как служащее более общему интересу».[60]
Майкл Манн применяет к гегемонии «двухдержавный стандарт»,[61] т. е. гегемония предполагает обладание большим количеством чего-либо, чем имеется у двух следующих держав.[62] Лишь Соединённые Штаты, утверждает Манн, обладали гегемонией, а что касается Британии, то её «власть внутри Европы всегда была ограничена и зависела от союза с прочими великими державами. Она обладала самым большим имперским сегментом по всему миру и крупнейшим флотом, но это были лишь количественные отличия. Верно, что фунт стерлингов, привязанный к золоту, по-прежнему оставался краеугольным камнем мировых финансов, но Британия больше не была достаточно могущественной, чтобы в одиночку управлять всей системой».[63]
Манн использует термин «гегемонистский» «в смысле, который вкладывал в него Грамши, — ставшее привычным лидерство одной преобладающей державы (или силы) над другими, которые считают его законным или как минимум нормальным».[64] Определение гегемонии у Манна близко к определению Арриги и Сильвер, хотя они приходят к разным выводам относительно того, кто именно и как долго осуществлял гегемонию. В отдельных главах, посвящённых Нидерландам, Британии и Соединённым Штатам, мы рассмотрим и оценим основания для подобных утверждений.
Манн, как и Валлерстайн и Арриги, точен в своей терминологии. Он рассматривает гегемонию как крайний случай в типологическом ряду, который варьируется от прямых (правящих напрямую) империй, являющихся порождениями главным образом военного могущества, до косвенных империй, неформальных империй, основанных на военном могуществе (империй канонёрок), неформальных империй, функционирующих с помощью ставленников (proxies), экономического империализма и, наконец, гегемонии, которая совмещает экономический, политический и идеологический — но не военный — типы власти. Манн обоснованно признаёт, что «в действительности империи, как правило, сочетают в себе несколько форм господства (domination)».[65] Для достижения грамшианской гегемонии, согласно Манну, необходима идеологическая сфера — именно на ней основана неготовность Манна рассматривать Нидерланды и Британию в качестве гегемонов, несмотря на их доминирование и формообразующее для всего мира могущество в геополитике и экономике.[66]
Моё определение гегемонии отличается от определения Манна в том, что я рассматриваю принуждение как фактор, играющий столь же значимую роль в удержании гегемонии, что и согласие. Если Манн считает «правила игры», которые благоприятствуют гегемону, порождением «диффузной, а не авторитетной власти»,[67][68] мой анализ отношений между элитами предполагает, что гегемония возникает из принуждения. Иными словами, моё представление о гегемонии, подобно Валлерстайну и Арриги, охватывает все элементы «неформальной империи» в типологии Манна, включая военное принуждение.
Поскольку Манн допускает, что в эмпирической реальности империи могут включать в себя все эти идеальные типы, различия в наших определениях лишь второстепенны. Скорее, мы расходимся с Манном в объяснениях утраты гегемонии, доминирования или империи. Манна главным образом интересует обнаружение силы и сплочённости в способности империи выстраивать экономическую, политическую, военную и идеологическую власть. Мой
