из среднего класса, которые затем становятся новой элитой.[71] Поскольку, с точки зрения Парето, все элиты неизбежно приходят к упадку, причём преимущественно одинаковым образом, он не может объяснить ни разную продолжительность существования элит, ни то, почему некоторые элиты способны собирать более значительные территориальные владения, чем другие, прежде чем они станут мягкотелыми и слабыми.
Моска противопоставляет элиты, могущество которых основано на военной силе, и элиты, черпающие своё могущество из экономического богатства. В этом смысле он предвосхищает различение экономической, военной и политической элит в Соединённых Штатах у Ч. Райта Миллса. И Моска, и Миллс отмечают, что эти элиты иногда сотрудничают, а иногда борются друг с другом. Моска обнаруживает кооперацию между (военной) аристократией и экономической элитой в Англии XVII–XVIII веков. Во Франции неготовность аристократии подстраиваться к буржуазии вела, по мнению Моски, к революции 1789 года.[72] Третий вариант был представлен в Древнем Риме, где аристократия предпринимала меры, которые способствовали ослаблению среднего класса. Тем самым аристократии удавалось не допускать вызов своему политическому господству, но в то же время она необратимо истощала экономику, что в конечном итоге и привело к падению Римской империи.[73] Что касается Миллса, то наибольшую известность ему принесло исследование того, как кооперация между американскими элитами делала их практически неуязвимыми для вызовов снизу, однако он аналогичным образом описывает (не предлагая, впрочем, объяснительного механизма) возникновение новых элит в выявляемых им пяти эпохах американской истории.[74] Миллс действительно идёт дальше, чем Моска, утверждая, что бюрократические методы рекрутирования и карьерного продвижения обуславливали то, что в элиту набирались способные новые люди, а конфликты среди элит минимизировались (это утверждение несколько противоречит Моске) общим происхождением людей, которые возглавляли правительственные учреждения и крупные корпорации, а также их карьерными перемещениями между разными организациями.
Ограничения теорий Моски и Миллса являются зеркальными отражениями друг друга. Моска неспособен объяснить, почему некоторые элиты наподобие британской лучше могли сохранять свою энергию и подстраиваться под тех, кто бросал им вызов, нежели французская и римская элиты. Миллс даёт объяснение сохранению силы американской властной элиты, но не переводит свой дальномерный объектив на институциональные источники могущества элит и организационные механизмы, позволяющие им координировать свои интересы, чтобы объяснить, как могут возникать различия между элитами, или почему варьируются возможности неэлит бросать вызов национальной или глобальной гегемонии элит. В своей книге я предпринимаю именно эту принципиальную задачу.
Дарон Аджемоглу и Джеймс А. Робинсон утверждают, что экономический упадок обусловлен политическими событиями, формирующими институты, которые ослабляют предприимчивость — последняя же, уверены они, является источником экономического роста. Аджемоглу и Робинсон нигде не дают определение термина «институты», но противопоставляют «экстрактивные и инклюзивные экономические институты».[75] Первые позволяют правителям контролировать значительную часть прибавочного продукта того или иного общества, но это происходит ценой подавления индивидуальной инициативы и тем самым замедления экономического роста. Инклюзивные институты стимулируют предпринимательство и способствуют экономическому росту. Аджемоглу и Робинсон утверждают, что правители готовы согласиться на медленный экономический рост или его отсутствие в обмен на удержание политического контроля, ведь если бы они дозволили «экономические институты, которые способствуют росту, [то эти институты] могут изменить баланс богатства и власти в обществе таким образом, что диктатор и другие властные элиты [могут утратить контроль над своими политиями и] от этого только пострадают».[76]
Таким образом, исходно небольшие различия политических и экономических институтов, вызванные такими ключевыми событиями, как гражданская война и Славная революция в Англии, вели к значительным различиям в экономическом росте и процветании, поскольку взаимодействия между экономическими и политическими институтами создают или благотворный, или порочный круг. С точки зрения Робинсона и Аджемоглу, в эксплуатации Европой большей части остального мира изъятие ресурсов из колоний было менее значимым моментом, а более существенным оказывалось то, что колониализм, рабство и другие формы эксплуатации формировали в получивших независимость обществах устойчивые политические и экономические институты, которые препятствовали новшествам и предприимчивости.
Аджемоглу и Робинсон сосредотачиваются на том, почему отдельные страны становятся богатыми и бедными, а затем остаются таковыми — именно в этом ключе они рассматривают расхождение американских и испанских колоний в Америке. В их книге не предпринимается попытка рассмотрения вопроса о том, почему страны, которые стали богатыми благодаря благотворным циклам, претерпевают упадок, однако общая аргументация Аджемоглу и Робинсона подразумевает, что политические события могут ослаблять институты, которые способствуют предприимчивости, и тем самым вести к экономическому упадку. Как будет показано в дальнейших главах, предприимчивость в том смысле, как понимают её Аджемоглу и Робинсон, не сокращалась ни в Нидерландах, ни в Британии — не происходит этого сегодня и в Соединённых Штатах, хотя (как демонстрирует Арриги) она в большей степени сконцентрирована в финансах, чем в производстве. Скорее, необходимо искать источники упадка в других типах институтов или рассматривать более глубоко и более точно то, что Аджемоглу и Робинсон столь бессодержательно окрестили экономическими и политическими институтами.
Авторы некоторых недавних исследований, посвящённых Америке, отказались от институционального анализа Миллса, вернувшись к акценту на моральном духе элит или граждан у Парето и Моски. Наиболее известным сторонником подобной позиции является Ниал Фергюсон, забросивший серьёзные исторические исследования в попытке сделаться наставником американских империалистов и выводящий предполагаемые уроки из опыта Британской империи — во многом так же, как древнегреческие учёные надеялись проинструктировать римских завоевателей. Ключевой тезис Фергюсона состоит в том, что «особенностью американского империализма — возможно, его принципиальным недостатком — является исключительно короткий временной горизонт».[77] С точки зрения Фергюсона, быстрый уход американцев из горячих точек за пределами США является значимым фактором главным образом потому, что их местные пособники не готовы сотрудничать с Соединёнными Штатами в том случае, если последние скоро покинут территорию их страны, оставив их на милость антиамериканских сил. Британцы же, утверждает Фергюсон, могли легко вербовать местных союзников, поскольку заявляли, что останутся навсегда, и создавали впечатление соответствующих планов. Точно так же американцы, по мнению Фергюсона, добились успехов в Германии, Японии и Южной Корее, где их силы оставались на протяжении десятилетий.
Почему американцы ради завершения своих целей не остались на достаточно долгое время в Ираке и Афганистане или во Вьетнаме? Фергюсон даёт два объяснения, первое из которых представляет собой рассуждение об обществе в целом, а второе — об элите:
«Помимо явных ограничений, налагаемых на американские администрации избирательной системой, которая требует, чтобы внешние вмешательства демонстрировали положительные результаты
