В углу гостиной сидела красивая стройная девушка, которую Георгос никогда раньше здесь не встречал. Она ни разу не раскрыла рта, молча ела то, что ей предлагали.
— Кто это? — тихо спросил он Лидию.
— Панина любовница. Она кормит всю свою семью, — насмешливо сказала она… — Буби не следовало приводить ее сюда. Просто позор! Он хочет этим унизить меня. Но ты увидишь, какой номер я скоро выкину. Мы еще посмеемся.
— Какой номер? — спросил он, смущенный ее словами.
— Не так давно сюда пришел какой-то рабочий, один из уволенных после беспорядков, — прошептала Лидия, приникнув губами к уху Георгоса. — Несчастный плачет, говорит, жена выгнала его из дому. Он хочет видеть отца. Я впустила его в прихожую, он сидит там, ждет.
— Лидия, нельзя играть людьми…
Девушка бросила кокетливый взгляд на своего приятеля.
— Tu verras, mon cher! {[5]} — Она рассмеялась и вышла из гостиной.
— В народе теперь идет быстрый процесс упадка, — продолжал разглагольствовать Папакостас. — Люди не испытывают недостатка в питании и элементарных средствах существования. Чего им недостает, это правильного духовного руководства, — прибавил он, выжидающе посматривая на Маноглу.
— Газеты хорошо справляются со своим делом, — заметил равнодушно хозяин дома.
Маноглу обдумывал, со всех сторон изучал вопрос о создании своей газеты, которая сможет отстаивать выгодные ему позиции. Конечно, этот глупый, жалкий писака подойдет для такой работы, но Маноглу никогда не раскрывал своих планов до тех пор, пока не принимал окончательного решения.
Между тем жена депутата, зевая, выслушивала рассказы фалангиста о Берлине.
* * *
Бакас сидел понурившись возле кухонной двери и наблюдал за приглашенным из ресторана официантом, который носился из кухни в гостиную с подносом в руках. Бакас был в состоянии прострации и не замечал, как бежит время. Когда Лидия, спустившись из гостиной, потянула его за рукав, он точно очнулся от глубокого сна.
— Пойдемте, — сказала она. — Потолкуйте с отцом, расскажите ему о своей жене… то, что вы выложили мне раньше. Говорите громко, чтобы вас все слышали.
Она была страшно возбуждена. Казалось, она разыгрывала шутку, глупую детскую шутку. Но на самом деле из какого-то утонченного садизма она стремилась унизить своего отца. Лидия, воодушевленная мыслью о том, какой фурор она произведет, непринужденно взяла Бакаса под руку.
— Добрый вечер, — пробормотал Бакас, войдя в гостиную.
Гости, прекратив разговоры, с любопытством уставились на него.
— Что случилось? — спросил Маноглу, пронзив ледяным взглядом дочь.
— Ничего, Буби. Это один мой знакомый. Он пришел пожаловаться мне, что ты выгнал его с работы. А я просила его подождать…
— Лидия! — закричал гневно Маноглу.
— Но, Буби, ты должен его пожалеть. Если бы ты знал, как его замучила жена.
Гости продолжали молчать.
— Она грязная, подлая проститутка, — всхлипывая, забормотал Бакас. — Не стоит она того, чтобы даже плюнуть ей в рожу. Жена выкинула мои вещи во двор, а сама заперлась в комнате со своим хахалем. Хозяин, не выгоняйте меня, пожалуйста, с работы.
Лицо Маноглу даже не дрогнуло, он лишь бросил убийственный взгляд на дочь.
— Лидия, что с тобой? — шепотом спросил он.
— Не выгоняйте меня, хозяин, с работы. Я не могу жить без жены. А то я на себя руки наложу.
— Ах, Буби, разве это не трогательно?
Отец и дочь посмотрели друг другу в глаза. У Лидии были точно такие же, как у матери, серо-зеленые глаза, полные страсти, с удивительным блеском; сейчас в них не трудно было прочесть презрение. Маноглу содрогнулся от ужаса.
— Ты просто глупа, — сердито бросил он ей. — Сейчас же уведи его отсюда.
Но Бакаса не смутил такой оборот дела. Он хитро улыбнулся и подошел поближе к Маноглу.
— Хозяин, не браните барышню. Я пришел не для того, чтобы поплакаться вам. Вы принимаете меня за дурака, думаете, я вломился к вам среди ночи только ради своей Фани. — Хотя колени у него дрожали, он смело взглянул на Маноглу. — Я могу быть вам полезен, хозяин. — И он торопливо зашептал ему на ухо: — Я знаю, кто организовал на заводе стачку.
— Довольно, — сказал Маноглу и, достав из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник, извлек оттуда несколько ассигнаций. — Вот, прими этот подарок. А утром зайди ко мне в кабинет.
Зажав в кулаке деньги, Бакас выбежал из комнаты.
Вот чем кончилась «милая шутка» Лидии.
Люстры в большой гостиной горели чуть ли не до утра. Гости веселились. Папакостас рассказал, между прочим, довольно рискованный анекдот, вызвавший всеобщий смех.
Наконец гости стали расходиться. Георгос стоял в прихожей и смотрел на стенную мозаику, изображавшую древнего воина. Выглянув из двери какой-то комнаты, Лидия поманила его к себе. С тех пор как она вышла вслед за Бакасом из гостиной, она больше туда не возвращалась. Сейчас она была очень возбуждена, щеки у нее горели, словно она долго сидела перед жарким камином.
— Я думаю, Лидия, что нам надо расстаться, — спокойно сказал Георгос.
— Я тебе надоела?
— Нет, не то… Как бы тебе объяснить? Я не могу отделаться от отвращения ко всему окружающему.
— Darling {[6]}, ты слишком романтичен.
Выйдя из особняка Маноглу, Георгос почувствовал сразу огромное облегчение. Он понимал, что это конец его дружбе с Лидией, которая стала доставлять ему одни мучения. Медленно шел он к остановке автобуса. Звук его шагов гулко разносился по опустевшей улице. На углу возле фонарного столба пятеро пьяных, обнявшись, выли какую-то песню. На сердце у Георгоса было удивительно легко, и множество самых необыкновенных мыслей рождалось в его голове. Холодный ночной воздух вливал в него бодрость.
«Отец наверняка беспокоится, — думал Георгос. — Он не может отвыкнуть от мысли, что я уже не ребенок. Ведь он живет своими старыми идеалами, интересами нации, воспоминаниями о прежних сражениях и войнах. Ему сроду не понять, что творится кругом. Он слишком старый, слишком чистый душой человек, чтобы осознать, как все вокруг прогнило. Взбунтоваться он уже не способен. Отец всегда верил в человеческий труд. Ему чужда политика, светские приемы господина Маноглу. Некоторые знакомства, некоторая гибкость в вопросах совести, ряд компромиссов — и в кратчайшее время завоеван успех в обществе. К чему же тогда тяжелый труд, рваные штаны, честность, высокая нравственность, идеалы? Но все это неведомо старику!»
Он не спешил. Пение пьяных теперь едва слышалось. Да, простой народ совсем другой. Проходя по рабочим кварталам, Георгос завидовал обычно тем, кто живет там. Почему, он и сам не знал. Возможно, его привлекала внешняя живописность и он не мог понять трагедию жестокой нужды, нищеты. Но в такие минуты Георгос чувствовал, что его жизнь проходит в стороне от огромного роя людей. Он стыдился своих привычек, хорошо сшитого костюма. И наконец, того, что привлекал здесь к себе всеобщее внимание. Женщины, стоявшие в дверях, провожали его любопытными взглядами, словно по улице прошел бродячий актер с медведицей. И тогда Георгос готов был провалиться сквозь землю…
Вдруг на углу передним выросла высокая фигура отца.
— Иди-ка сюда, осел! — закричал полковник, угрожающе подняв руку.
— Папа, не надо… Ну пожалуйста…
Раздался звук пощечины, и растерянный юноша закрыл руками лицо.
— За что, папа?
— Ни слова! Ты еще смеешь разговаривать? Сейчас же домой!
Георгос молча последовал за отцом. Полковник дрожал от холода, хотя на плечи его был наброшен плед.
Когда они вошли в дом, он запер на засов наружную дверь.
— Отныне после десяти часов вечера дверь будет запираться на засов. И в другой раз тебе ничего не останется, как отправиться ночевать к своим певичкам, — строго объявил он.
Георгос и тут промолчал. Прежде чем пройти в свою комнату, он посмотрел отцу в лицо.
— Ты не должен был этого делать, — прошептал он.
— Как это так? — возмутился Перакис.
— Сначала нам надо было поговорить…
— О чем нам разговаривать, негодник? — перебил он сына.
— Да вот хотя бы о нас с тобой. Лицо полковника выразило недоумение.
— Скажи, пожалуйста, папа, почему ты в свое время вышел в отставку? Другие военные с меньшим, чем у тебя, опытом занимают теперь высокие посты.
— Что ты хочешь этим сказать?.. Я не политикан…
Разгневанный Перакис замолчал. Неожиданный вопрос сына пробудил в нем внезапно множество заглохших чувств. Он хотел было что-то сказать в свое оправдание, но увидел, что Георгос стоит огорченный, низко опустив голову. Лицо полковника налилось кровью.
— Ты явился пьяный и мелешь всякую чушь! С глаз моих долой, чурбан! — набросился он на сына.
