Хорошо, когда в печи трещит огонь.
Хорошо, пугая пламя кочергой,
золотые собирать в щепотку крохи
этой жизни, не жалея о другой.
* * *
То, что мы когда-то знали,
мы забыли позабыть -
и всё теми же глазами
плохо видим новизну,
и умеем мимоходом
поздороваться с чужим,
с незнакомым небосводом,
как с приятелем: привет!
Два тысячелетья с лишним
пронеслись во весь опор -
и не слушаем, а слышим
стук подков издалека.
Время, полчище Мамая,
в сумраке пороховом -
там, где жизнь глухонемая
бьётся в танце вековом.
* * *
Прекрасный белый особняк,
в котором были мы на днях,
стоит, задумавшись глубоко.
И в тонкой галерее сбоку
гуляет маленький сквозняк.
Нас больше нет в особняке -
и друг от друга вдалеке
мы совершаем нашу память,
к которой нечего прибавить,
весь мир сжимая в кулаке.
И, если силой сквозняка,
нас, как вот эти облака,
однажды вынесет со свету,
дай Бог нам встретить участь эту,
не разжимая кулака:
в котором мост, за ним дворец,
а дальше – лес, и в нём скворец,
минутной вечности глашатай…
И мир нам сладок, как зажатый
в ладошке детской – леденец.
* * *
Мир дольный и мир дальний,
долина и небеса…
Мир данный и не-данный -
нет, данный на полчаса
и взятый назад – вольным
движеньем: поднять флаг!
Мне пусто в моём, дольном,
а в дальнем твоём – как?
Оранжевым занавешен
на окнах твоих свет.
Я в дольном моём – грешен,
ты в дальнем твоём – нет.
И с тёмной моей тайной
на горнее божество
смотрю я – на твой, дальний,
из дольного – моего.
FORTUNA PRIVATA
1989–1990
Это облако не виновато,
это дерево тут ни при чём -
виновата Fortuna Privata,
громыхнувшая тонким ключом, -
и такие забытые бездны
приоткрылись в покое моём,
и такие безумные песни
полетели в зелёный проём!
Ах, фортуна с повадками феи,
как умело взялась ты за нас -
молчаливой старушкой в кофейне,
предлагающей кофе вразнос,
продавщицей в газетном киоске,
выставляющей всякую чушь,
чужестранкой на беглом наброске
на арбатском – бумага и тушь.
У цыганки есть сладкая вата:
что ни ком, то пушистый цветок!
Это тоже Fortuna Privata,
только носит беспечный платок
и игривые бусы на шее,
и бесценную цепь иногда…
И всё длится чреда превращений,
бесконечная эта чреда.
* * *
Несовершеннолетнюю каргу
Психею – к карусели привязали:
мелькают дни, летят перед глазами -
не знаю ничего, стой на кругу!
Не знаю ничего, стой на кругу -
на тонком берегу, бок о бок с бездной,
и неизбежность силы центробежной
ещё спасёт тебя, стой на кругу.
амри и никогда не отмирай,
зажмурь глаза и думай о Лауре -
какие б ни свистели мимо бури,
каким бы дальним ни казался рай,
как ни томили б старые долги,
как старые грехи ни звали б с круга…
И будет петь шальная центрифуга,
нестись вперёд и не видать ни зги!
Я прилечу так скоро, как смогу,
на сером волке, на лошадке белой -
ты ничего для этого не делай,
ты лишь постой ещё… стой на кругу!
* * *
Милый случай, проводник слепой,
как ты знаешь нежную дорогу,
милый случай, предстоящий року,
лёгкой управляющий стопой!
Милый случай, златокудрый бог,
потерявший в небе погремушку,
будь здоров и счастлив, потому что
ты однажды мной не пренебрёг.
Хорошо, взлетевши над толпой
и держась за поручень небрежно,
на подножке бешеной надежды
зайцем путешествовать с тобой!
* * *
И снова нам встречаться не с руки,
и снова нет в пучине жизни брода…
Ты пересчитываешь лоскутки
бесценной, золотой твоей свободы,
а я всё тку и тку – из тонких строк,
тку день и ночь… я многорук, как Шива,
тку ткань одну, да только всё не впрок:
никто не просит ничего большого!
Однако я – хоть хохочи, хоть плачь -
какой-нибудь заржавленной железкой
всё тку, и тку, и тку – силезский ткач,
всё тку, и тку, и тку – паук силезский.
Я что… я полотно сплошное тку-
хотя куда уж правильней и легче
взять лоскуток, приставить к лоскутку -
полвстречи, да потом ещё полвстречи,
да четверть… дескать, так и наберём,
лоскутники, себе на одеяло -
в метро, да под вечерним фонарём,
да около киоска у вокзала!
* * *
«Увидимся через два дня…»
Два дня короче, чем неделя, видит Бог,
два дня короче четырёх, короче трёх,
два дня короче очень многого на свете,
но, к сожаленью, не короче, чем один.
К двум дням уже подходит слово «чемодан»,
и, скажем, «аэровокзал», и «Магадан»,
два дня есть маленькая свита – в этой свите
я замыкающий и плохо вижу цель.
А цепь звенит, и на цепи поёт свирель,
поёт о жизни нескончаемой своей
в теченье двух в теченье дней… в теченье века -
какой тут век у нас и что тут за страна?
Два дня – Великая Китайская Стена,
в сон уходящая, пришедшая из сна,
два дня – река, строка гекзаметра, улика…
ЦЕРКОВНЫЙ ХОР
Послушаешь: поют! А жизнь, сама собою,
проходит стороной – такой напрасный труд…
но мы идём за ней тяжёлою гурьбою -
замрёшь на полчаса, послушаешь: поют!
О чём они, когда так тесно в расписаньи
сгустившимся часам, когда не до молитв, -
забыв про небеса, живём под небесами,
а вспомнишь небеса, послушаешь: болит!
Внутри болит – и жмут плащи, пальто и шубы,
жмут хижины, дворцы, и все пространства – жмут,
и музыки почти совсем не помнят губы,
и полотно судьбы почти свернулось в жгут,
и жгут лучи светил – дневного и ночного,
воспоминанья жгут, свистя, как тонкий прут,
но больше жгут стихи: в них жжёт любое слово -
опомнишься от них, послушаешь: поют!
Бумажный храм мечты, надежды храм картонный,
светлопроцветшии крест, как сон твой, невесом…
Но как они поют – над бездной, у которой
гуляем мы с тобой, забывши обо всём!
* * *
Как объяснишь, что нет невинней нас!
Невинны все, кто попадает в бурю,
невинны все, бредущие вслепую,
и все, кто верит в случай и в Богдаст.
Невинны все гонимые и все
отверженные, ибо – за чертою,
и все, кто говорит «я вас не стою»,
и все, чья жизнь висит на волоске.
А нам осталось жить – ну, день один,
ну, триста лет, ну, сколько пожелаем:
ведь всё равно за быстрым поцелуем
мы жизнь и всё на свете проглядим -
и нету никакой вины на нас:
невинны, кто отведали лавины.
А те, кто любят, много раз невинны -
они и умирают много раз.
И. СТРАВИНСКИЙ. ПЕТРУШКА
1
Февраль весь белый, весь в извёстке -
и даром что молодцеват!
Сейчас я выйду на подмостки
и стану плохо танцевать,
и все увидят, как увяли
мои пустые рукава,
и денежку дадут едва ли:
я деревянный, я дрова.
Но будет музыка, как мука,
меня к движенью понукать
и помыкать мной: дескать, ну-ка -
и будет ниже поникать
колпак, чьи бубенцы озябли,
пока пылал ваш карнавал…
Потом прибьёт меня хозяин
за то, что плохо танцевал -
до крови… и, трясясь на нити,
я повторю свои слова:
я деревянный, извините,
я деревянный, я дрова.
2
А она балерина, а я…
на нея обращают вниманье:
она кружится, снег поднимая, -
будто вовсе и нету ея!
У нея голубые глаза,
а на туфельках множество пряжек -
золотистых: она ими пляшет,
а глазами – глядит… и нельзя
потому не любить ея глаз,
и нельзя не любить ея пряжек -
тех, которыми так она пляшет,
исчезаючи в танце от нас!
Она пляшет и снег бередит -
и не видит меня на отшибе:
почему мы такие чужие
и она на арапа глядит?
Он ведь ей не родня, не ровня -
он из дальней страны окаянной…
Я не буду такой деревянный:
Госпожа, погляди на меня!
3
Это балаган, балаган, балаган -
балаганный дед веселит, веселит,
барабанщик бьёт в барабан, барабан -
барабан гудит, басовит, басовит.
А шарманка тоненько этак поёт,
и шарманщик крутит за ручку мотив,
и шарманщик розовый билетик даёт -
то-то будешь счастлив, ему заплатив!
Кто бы мне билетик такой подарил -
я ему за это спляшу и спою!
В ящике чудесном полно балерин -
может, я найду среди них и свою.
Ан – проходят мимо, и то… балаган:
что им до Петрушкиных малых забот! -
Там с лотка торгуют, там страшный цыган
медведя ручного на цепке ведёт…
4
Вот они наконец наигралися мной -
я им тут вроде, как бы сказать, тамбурина.
Но закончился день этот, злой и смешной,
и ко мне приходила моя балерина!
