Шла дорогой своею, по лестнице шла
и – зашла на минуту, зашла – и пропала:
перепутала дверь… так планета мала!
И растаяла облачком тонкого пара.
Я сегодня, наверно, уже не умру -
я сегодня богат: пусть чуть-чуть, пусть нечестно!
Пронеслась себе тучкой на летнем ветру,
и растаяла вся, и – растаяв – исчезла.
Жизнь прекрасна, она потому и пройдёт -
о, как много мне счастья она подарила:
карусели кружились, резвился народ
и ко мне приходила моя балерина!
5
Да что ж арап… он прислан на потеху,
и в его жилах чёрная вода,
он зол и глуп, он молится ореху -
ты с ним, мой ангел, не танцуй тогда!
Смотри, как я умею прыгать: оп-ля!..
А он – тяжёлый, что твоя руда,
и страшный: у него большая сабля -
ты с ним, мой ангел, не танцуй тогда!
Ему не внятен твой чудесный щебет,
но он тебя похитит из гнезда:
он никого на всей земле не любит -
ты с ним, мой ангел, не танцуй тогда!
Он саблею меня загонит в угол
и не оставит от меня следа.
Ты и тогда с ним не танцуй, мой ангел, -
танцуй со мною… даже и тогда!
6
Если фокусник прикажет мне: пляши! -
я спляшу ему: как фокусник прикажет.
Если фокусник прикажет: не пляши! -
так не буду.
Если фокусник прикажет: хохочи! -
я ему захохочу: как он прикажет.
Если он прикажет мне: не хохочи! -
так не буду.
Если фокусник прикажет мне: умри! -
я умру ему: как фокусник прикажет.
Если фокусник прикажет: не умри! -
так не буду.
Если фокусник прикажет мне: люби! -
полюблю я балерину балерину.
Если фокусник прикажет: не люби! -
полюблю я балерину балерину.
7
Славное гуляние: кони летят…
карусели крутятся – кони и львы!
На коне оранжевом скачет дитя,
а на льве лазоревом – я или вы.
Славное гуляние: искры летят!
Каблучки цыганочек – точно кремень.
Тут у жизни праздничной все мы в гостях:
разумей, голубчики, ах, разумей!
Славное гуляние: сполохи летят!
Что ж это за музыка, столько огня… -
шапито приветствует: бейтесь в сетях
без меня, голубчики, ах, без меня.
Славное гуляние: головы летят!
Вон моя валяется возле крыльца:
тут у жизни праздничной все мы в гостях -
распотешь нас, Масленица… Мас-ле-ни-ца!
* * *
И вечер неплох, и погода совсем неплоха -
и есть полстиха, и ещё полстиха наворкую,
но невыносимо горят и горят облака
над далью твоею, куда мне нельзя ни в какую.
Вот, тоже мне… средневековье – на самом краю
двадцатого века, в Москве, на Суворовском, в десять!
Не странно ль, что я ещё жив – и, к тому же, пою,
в то время как надо б давно меня было повесить?
Хотя ведь… меня не возьмёшь: у меня есть копьё,
копьё и улыбка – и с ними я выйду сражаться
за имя твоё, за короткое имя твоё -
ах, нет ни копья, ни улыбки, и это ужасно.
А небо горит и горит над толпою окон:
и там твоя жизнь, среди них, – золотая, другая,
чей чистый огонь, чей высокий и чистый огонь
мне крыльями машет – оттуда меня обжигая.
* * *
Ты, как браслет, сняла запрет -
и сразу всё переменилось:
и на углу стоит Конь Бред,
копытом бьёт, скажи на милость…
Как безмятежно нам теперь,
как дерзко нам и как нелепо!
Привет, полубиблейский зверь,
ты с неба к нам? Ну, что там – небо?
Всё бредит жизнью без конца
и облаками золотыми,
всё заговаривается
и то же поминает имя,
всё треплет старенький мотив
по тем пространствам ненаглядным,
куда и мы с тобой, мой ангел,
махнём, поводья отпустив?
* * *
Когда сухому снегопаду,
когда слепому музыканту
наскучат площадь и зима,
он убежит с пустого бала
играть о чём и как попало,
бесчинствовать, сходить сума
и путать карты и маршруты,
тысячелетья и минуты,
а также ноты и слова,
а также всё, что было с нами
и не было, а было снами:
Шираз, Венеция, Москва…
И мы заблудимся в метели -
мы не хотели, не хотели:
мы шли за музыкантом вслед,
чья музыка была сначала
тиха, а после одичала -
и больше нас на свете нет.
* * *
И увидел я новое небо и новую землю,
ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…
Иоанн Богослов
И увидел я… нет, я сперва ничего не увидел -
я совсем ничего не увидел, я понял с усильем
сразу всё: почему называется идолом идол,
почему идеал – идеалом и символом – символ.
И ослеп, и оглох, и запутался в фразе невинной:
что-то вроде поймите-простите-позвольте-не-надо -
и потом онемел, и меня задавило лавиной
листопада любви, снегопада любви, камнепада.
И валилось из рук всё, за что я хватался руками:
было землетрясенье в Москве, в безмятежном апреле -
и все смерчи сцепились в клубок, все изверглись вулканы,
и все реки из всех берегов выходили, кипели и пели.
И все реки кипели и пели, неслись и рыдали
и смеялись, как будто напившись зелёного зелья…
Пелена спала с глаз – и открылись незримые дали,
и увидел я новое небо и новую землю.
* * *
Ты возьмёшь себе это и то -
и, сестричка-фортуна,
мы сойдёмся за детским лото
из цветного картона:
это – яблоко, это – ружьё…
С дружелюбной враждою
мы сыграем в твоё и моё -
и в ничьё и чужое.
А когда уже всё раздадут -
даже всякую мелочь,
я останусь внакладе и тут.
Ничего, что ж поделать:
слишком мало на свете вещей
(это – хлеб, это – вишня) -
кто-то должен остаться ни с чем:
извините-так-вышло.
За вещами уйдут имена
(это – снег, это – порох) -
из всего, чего нет у меня,
можно выстроить город.
А представишь себе, что – потом:
ад, чистилище, дескать… -
всё вокруг только пёстрый картон
этих карточек детских!
* * *
Что память, что обманщица поёт,
когда трещат основы мирозданья
и забивают наглухо, гвоздями,
вольнолюбивый – на ночь – небосвод?
Какая там луна или звезда -
не нужно благородного металла,
а нужно, чтобы небо никуда,
любезное, ночами не летало,
чтоб посреди вселенской пустоты
дремучая, как лес и совесть, дрёма
привязывала буйные кусты
к стене полуобрушенного дома.
Но память-лгунья, в зарослях шурша
прелестными, бесчестными словами,
рисует очертанья шалаша,
и юность, и очей очарованье,
и может статься – почему бы нет? -
что, напевая песенку кривую,
обманщица сия, сия певунья
нас как-нибудь да выведет на свет!
* * *
Всего и дела что – вздохнуть,
расширив суток промежуток!
Как знать, а вдруг от этих суток
и мне перепадёт чуть-чуть?
Минут пятнадцать возле Вас,
не веря этакой удаче,
не думая, что будет дальше,
но – набирая про запас
два взмаха рук, два слова уст:
мне жить ещё!..
И, между нами,
сухой паёк воспоминаний
не так-то уж и плох на вкус:
слезой разбавишь и – живёшь
на хлебе и воде былого,
весь день твердя два Ваших слова,
а прочих слов не ставя в грош.
У встреч обуглены края.
У вечности шаг черепаший.
А эти клочья жизни Вашей -
они и есть вся жизнь моя.
ОКТЯБРЬ
Ещё и завтра будет жизнь у нас:
ещё не вся природа облетела,
ещё не вся душа ушла из тела
и не настал последний раз и час -
ещё и завтра будет жизнь у нас.
Шарф завтра дошуршит свою балладу
зонт высохнет до завтра как-нибудь -
и начатый в апреле крестный путь
продолжим завтра мы по снегопаду:
ещё и завтра будет жизнь у нас.
И будет в небесах сиять Парнас,
и будет намекать на близость рая.
Ещё и завтра будет жизнь у нас -
я говорю, сегодня умирая.
Ещё и завтра будет жизнь у нас.
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
В Москве светает, а тебя увозят.
В Москве суббота, а тебя увозят.
На девяти вокзалах стон стоит
и плач стоит: это тебя увозят.
Тебя увозят – и звонят все церкви,
летят все птицы, и звонят все церкви -
все сорок сокрушённых сороков,
но нет других – и вот: звонят все церкви.
Звонят все церкви, все мосты сгорают:
пожар в Москве – и все мосты сгорают,
я на пылающий ступаю мост
и знаю, знаю: все мосты сгорают.
Мосты сгорают, а тебя увозят.
Куда бежать? Они тебя увозят!
Проснись, глупец, опомнись: кто – «они»?
Не знаю, но они тебя увозят…
КАК ВЕРИЛ БИСЭЙ
Ради этой минуты я ехал, и ехал, и ехал -
в обезумевшем поезде, полном рассвета и дыма,
оставляя свой дом, свою родину – махом и чохом,
нелюдимо косясь на соседей, куря нелюдимо.
И потом я стоял, и стоял, и стоял: изваяньем,
истуканом, болваном – на самом краю ожиданья,
и мелькала в толпе золочёная пряжка твоя мне,
но была не твоя, а чужая и снова чужая.
Я там прожил ещё одну жизнь: я родился и вырос
