Серафима просунула в дырочку искуренную половинку самокрутки.
— Лови.
Сатир поймал на лету, глубоко затянулся. «Зачем же она пришла сюда? Что ей делать в городе?» — подумал он, пробуя дым на вкус.
— Вот так, мама, так и живем, — тихо пробормотал он, опуская глаза. Огоньки мигнули и исчезли. — Идите домой, мама. Не скучайте по мне, я скоро вернусь, — сказал он ей вслед.
Послышался легкий удаляющийся шорох.
Белка поднялась на затекшие ноги. Подошла к кучке песка поодаль, пошарила в ней рукой, вытянула металлическую трубку со сплющенным концом и, поддев крышку, выпустила «детей подземелья» на свет.
Упаковав Танцора в просторную спортивную сумку, они отправились домой. Когда Белка взяла пса, такс неожиданно зарычал, Серафиме пришлось передать его сообщнику.
— Все-таки не любят меня собаки, — с легкой грустью признала она.
Пленник в дороге поскуливал. Проходящая мимо маленькая девочка спросила: «Кто у вас там и почему пищит?». Сатир ответил, что это морская свинка, а пищит оттого, что у нее зубы режутся. По дороге купили «проигранный» арбуз.
— Неплохой он парень, этот мелкий, жалко, брошенный совсем. Такие редко выбираются со дна. И именно за них я готова драться. У всех должны быть равные возможности для развития. А у этого, когда вырастет, ни денег не будет на приличное образование, ни возможности подготовиться, ни книг нормальных он не почитает. Все оттого, что его родителям дали возможность быть «плохими», а они рады разлагаться и детей гноить. Плесень, — с болью и отвращением говорила Белка, ни к кому не обращаясь, сама с собой.
— Мы лучше?
— Лучше, — решительно и с вызовом сказала она. — Даже наше воровство происходит исключительно оттого, что у нас нет денег, а на революцию ни одна сволочь не даст ни копейки. Революционеры всегда добывали средства криминальными путями. В этом нет ничего нового. И вообще, ты занимаешься морализаторством в стиле Эльфа.
— Больше не буду.
— Ты забыл сказать «и не кидай меня в тот колючий куст».
— Нет, не забыл. И не кидай меня в тот колючий куст.
Услышав это, Серафима со всей силы толкнула его в растущий рядом невысокий кустарник, увешанный россыпью белых ягод, которые забавно хлопают, когда на них наступаешь. Падая, Сатир едва успел перекинуть ей сумку с собакой, которую Белка тут же подхватила на лету. Громкий хруст ветвей, и наступила тишина.
— Два ноль в пользу девочек, — раздался через некоторое время из глубины куста голос.
— Ты расслабился, — оправдывалась Белка, выглядывая его среди растительности. — Без обид?
— Без обид, — нехотя согласился тот, выдирая себя из цепких объятий московской флоры и, трогая царапину на щеке, добавил: — Спасибо, что не под машину.
Эльф был уже дома. Пса тут же выпустили из заточения, и он немедленно отправился изучать территорию.
— Все удачно? — осведомился Эльф.
— Глупо жаловаться.
— Ужас… Все хорошо, как и следовало ожидать, — болезненно поморщился тот.
— Стоило бы отметить это дело, но с деньгами полная яма, — сказал Сатир, валясь на диван.
— Милое животное, ты когда-нибудь научишься снимать ботинки, прежде чем ложиться? — поинтересовалась Белка.
— Я же не кладу их на диван, — пробурчал он, свешивая подошвы с края.
Собака задрала ножку, и около одного угла образовалась лужица. Сатир заметил.
— Все на борьбу с паводком. Лучше работайте, чем к другим приставать, — с удовольствием разглагольствовал он, отворачиваясь к стенке.
Проснувшись через час он долго наблюдал за поведением Танцора.
— А чего он головой трясет? Так и должно быть?
— Вряд ли… — усомнился Эльф.
— Вот и я думаю.
В тот же день вызвали Истомина, который был страстным собачником и что-то понимал в ветеринарии. Предварительно ему было рассказано о причинах появления Танцора, поскольку его помощь в этом деле была предусмотрена заранее. Осмотрев такса, Истомин заявил:
— Отит, впрочем, не очень еще запущенный, поэтому лечится довольно быстро.
Он сам сходил в зоомагазин, принес пластмассовый пузырек с желтоватой жидкостью. Взял вату, спички и долго возился с ушами собаки. Пес поскуливал, но Истомин был неумолим. Ласково бормоча что-то, он ловко орудовал спичками. После окончания экзекуции отпустил радостно отбежавшего от него пса.
— Мажьте ему уши этой пакостью, глядишь, все и пройдет, если я что-то понимаю в четвероногих.
На прощанье Белка повторила ему:
— Ну, так ты помнишь: бинокли, мобильник и квартира. Остальное на нашей совести.
Истомин озабоченно покачал головой с редкими рыженькими волосенками. Его сморщенный лоб покрылся озабоченными морщинами.
Через два дня в почтовый ящик де Ниро была брошена записка.
«Папа, я у хороших людей. Они называют себя «Ожидающие Таксу». Мы курим анашу и танцуем регги. Мои друзья говорят, что вскоре на землю сойдет Бог в облике таксы. Они целыми днями готовятся к его встрече. Мне здесь нравится, вот только у моих друзей совсем нет денег. Папа, помоги им. Дай тысяч десять зелени, у тебя все равно много.
Они подойдут к тебе в эту пятницу в четыре часа у памятника на Площади Царя-Освободителя и спросят, веришь ли ты в Бога-Таксу? Скажи им, что веришь, и отдай деньги. На них будет построен первый в мире храм Первосвященной Таксы.
Привет болонкам. Танцор.
P.S. Папа, в среду выставь в окно нашей квартиры листок бумаги с номером своего мобильника.
P.P.S. Я люблю тебя. Когда я вернусь, мы будем каждый день курить анашу и танцевать регги».
В записке намеренно упоминалась трава и было полно разного бреда, чтобы де Ниро подумал, что имеет дело с обыкновенными нарками, и не относился к ним серьезно. Плюс к тому издевательский тон записки должен был заставить кавказца действовать опрометчиво и необдуманно.
Записку написали Эльф с Белкой, пока Сатир спал. Он вкратце рассказал им об идее получения денег и завалился спать. Когда проснулся и прочитал, то перевернулся на другой бок со словами: «Что ж вы врали, что никогда не воровали собак… Записки пишете, как талантливая прожженная сволочь» — и снова уснул.
В тот же день сонная Белка вышла в три часа ночи на кухню попить воды. Там она застала Эльфа, глядящего пустыми, как питерские «колодцы»-дворы, глазами в стену перед собой, на которой извивалась, словно от боли, трещина. Он, не замечая появления Серафимы, горько и бессвязно шептал:
— …вот он и наступил, хрустальный мир. Жизнь все красивей день ото дня, как разлагающаяся бабочка… Тоже мне, страдания провинциального поэта… Поступки, как наколки лагерной шлюхи… Должна же быть другая жизнь. Хоть где-нибудь…
Белка, фыркая, попила воды, остатки вылила в стареющую герань на подоконнике.
— Вертер, ваши страдания на фоне вселенской чаши мук человеческих — такая поза и самолюбование, что лучше идите спать. Не мучьте себя и лампочку.
Эльф не повернулся. Она сменила тон.
— Просто подумай, на какие унижения приходится подчас идти людям, чтобы хотя бы не умереть с голоду. Так что твои сытые стенания здесь выглядят кое-как… Подумаешь, собаку украли… Хватит индульгировать в мнимых горестях, Аника-воин. Мир везде одинаков. Это наши отношения с ним разные.
И вытолкала его с кухни.
Они снова устроились втроем в одной постели и уже заснули, когда Эльф запел во сне. Это не было обычной человеческой песней, для этого она была слишком сложна. Он перескакивал с ноты на ноту словно бы в случайном порядке, да и ритма особого в песне не было. Были рывки и замирания, словно кто-то мечется, бросается из стороны в сторону, то ли убегая и стараясь сбить преследователей со следа, то ли преследуя какого-то невероятно хитрого и изворотливого зверя. Иногда он замирал на одной ноте, вибрируя тембром от баса до фальцета, выводя тончайший узор глубоким, как ледниковая трещина, голосом. Так поют иногда волки на луну, когда она, как половодьем, затопляет лес своим светом, притягивая к себе все взоры и не давая думать ни о чем другом, кроме её красоты, холодной, как вода в ночных проталинах. Говорят, что в искусстве таится зверь. В этой музыке он точно был, со всей своей бесприютной тоской по вечности и дому. С грубой щетинистой шерстью, оскаленной пастью, ощерив щедрые к чужой крови клыки, завывал, колотясь трепещущим горлом о ледяной поток песни. Ни Белка, ни Сатир никогда не слышали раньше, чтобы Эльф пел. И сейчас они, проснувшись, слушали его, чувствуя, как от головы до кончиков пальцев на ногах сыпется дрожь, словно бегут легионы муравьев на цепких когтистых лапках. Лежали, не смея двинуться и почти не дыша, чувствуя, что готовы провести так всю оставшуюся жизнь. Сердца сбивались с ровного боя, приспосабливаясь к животному ритму пения. Они лежали по разные стороны от Эльфа и понимали, что только что стали свидетелями какого-то непонятного чуда. Перед их открытыми и невидящими глазами проходили странные картины, захотелось спешно одеться и бежать куда-то, глухо стуча тяжелыми ботинками по заваленному гниющими листьями асфальту, чтобы стук отдавался меж стен узких переулков, затаиваться, видя впереди силуэты милицейских машин, задыхающейся тенью скользить мимо них проходными дворами и двигаться все дальше и дальше. Пересечь усталым зверем кольцевую дорогу, зарычать на несущиеся вдалеке машины, нырнуть в перелески, добрести до глухих чащоб, чтобы уснуть в ворохе мокрой листвы, подышав на покрасневшие руки и сжавшись зябким, счастливым комом, зная, что утром проснешься свободным.
