На полу, словно оправдывая свою кличку, танцевал под Эльфово пение пес. Он медленно и легко переступал с лапы на лапу, делал шаг вперед, потом назад, качал головой, тихо поскуливал, будто подпевая, неизменно попадая в тональность, блестя глазами в скудном свете, шедшем от окон, и покачивая маленьким хвостом.
Сверху заколотили по полу, послышалась пьяная ругань — то ли дрались, то ли просто пьяное буйство. Эльф осекся, в горле его хрустнуло, будто сломали веточку. Голос сошел до слабого жалобного писка, задрожал, затихая, словно не желая умирать и жалуясь. Лицо Эльфа было спокойно, дыхание ровно, будто это не он пел, а что-то на время завладело его горлом и выплеснуло тоску и одиночество.
Соседи все колотили и колотили, что-то падало, кто-то орал. Сатира, будто какая-то злая сила смела с дивана. Он схватил неизвестно сколько стоявшую на пианино пустую бутылку из-под вина и со всей силы запустил в потолок. Она разбилась с громким хлопком. На потолке зарделись черные в темноте пятнышки от капель вина, остававшихся на дне. Осколки посыпались дождем, застучав звонким градом по оконному стеклу, не задернутому шторами, по полу, стенам. Наверху испуганно притихли.
— Твари, вы прекратите орать? Человекообразные! — взорвался он. — Приду, мозги повышибаю! Уроды!
— Сатир… — попыталась успокоить его Серафима, но ей самой было не по себе.
Она сидела, согнувшись от неведомо откуда взявшейся боли в груди, и молча наблюдала, как тот мечется по дому, будто обуреваемый демонами. Белка чувствовала, что и эта вспышка ярости, и ее боль связаны с пением Эльфа и чувствами, что оно разбудило, но ничего не могла поделать. Грудь словно наполнили тысячи маленьких пираний, прорывающихся наружу из темноты внутри нее.
Сатир рванулся в коридор, видимо, намереваясь выполнить свои угрозы, но Белка, дернувшись, подсекла ему ногу и он свалился на пол, загрохотав по коридору. Застыл на секунду, оглушенный падением, медленно перевернулся на спину.
Проснулся Эльф. Долго смотрел на друзей, ничего не понимая и лишь морща лоб.
— Чего бесимся? — наконец выдавил он хриплым ото сна голосом.
— Не знаю, плохо нам что-то, — сквозь зубы ответила Белка, склонив голову к ногам. Колючие пряди прически поднялись, превратив ее в совершеннейшего дикобраза.
— Вон, вон отсюда, — ни к кому не обращаясь, бессвязно бормотал валяющийся в коридоре Сатир, как совсем недавно Эльф. — Вон из раковины… Улитка сдохла…
Эльф вдруг поднялся, порывисто вышел в коридор. Белка даже не подумала останавливать его. В ванной загрохотал таз, потом послышались звуки, как будто кого-то рвет. Белка, морщась от боли, встала на ноги, переступила через лежащего ничком Сатира, вошла в ванную. Там, склонившись над стоящим на холодном кафельном полу тазом, на четвереньках корчился Эльф. На дне таза маслянисто переливалась кровь. Яркие чертики блесток бегали по ее поверхности, отражая тусклую лампочку под потолком. Судороги сотрясали тело Эльфа. Губы жирно и мокро блестели. Отплевавшись, он долго глядел на свое отражение в крови.
— Меня давно мучает вопрос, конечно ли зло? Есть ли конец у этого пути и до каких пределов могут дойти существа вроде нас? Мне надоело думать, кто пойдет по нашему следу, кто придет к нашим могилам и чем все кончится. Я давно устал от того, что жизнь пошла не так, как могла бы. Я устал от поворотов, которые ничего не меняют, словно я поворачиваюсь внутри себя, а всё вокруг продолжает идти куда шло. Куда бы я ни бежал, всюду та же безысходность, то же сонное вязкое небытие. Нас нет! И куда бы я ни повернулся, нигде нас нет. Может, мир кончился и мы доживаем последние секунды в абсолютной пустоте? Иногда весь мир вокруг представляется мне водоемом, над поверхностью которого торчат некие фигурки, конструкции и предметы. Иногда странные, иногда красивые, местами потешные. А меж тем под водой нет ничего — вакуум, ничто. Мы, не подозревая ни о чем, резвимся на поверхности, барахтаемся, брызгаемся, а из-под воды на нас внимательно и бессмысленно смотрит вселенское ничто, продвигаясь все ближе и ближе…
Эльф замолк, и наступила тишина, заполненная невыносимой болью и бессонницей трех созданий, так похожих на людей.
Маялись долго, до самого рассвета. Когда окно посветлело, страдания сами собой прекратились. Белка, разогнувшись, улеглась, натянув одеяло до подбородка. Рядом устало свалился Сатир, закрыв лицо рукой.
— Всем спать.
И наступила тишина.
На следующий день на площади Царя-Освободителя было людно и оживленно. Кругом бродили кришнаиты, пели «Харе Кришна», били в маленькие барабаны и бубны, звенели колокольчиками. Здесь у них было место регулярных сборов. Всюду виднелись бритые головы с приветливыми и несколько отрешенными улыбками, апельсиново-оранжевые одеяния и запах благовоний. В четыре часа у памятника появился де Ниро, он стоял не оглядываясь, может быть, и чувствуя себя несколько неуютно в этой пестрой толпе, но не показывал вида. Он был практически единственным мирским человеком среди пёстро раскрашенных сектантов. Остальные миряне проходили мимо, предпочитая не смешиваться с кришнаитами, поэтому он, в своем черном плаще одиноко темнел на общем радостном фоне. Неподалеку расположились несколько человек, тоже кавказцев, похоже шестерки де Ниро, но с полной уверенностью утверждать было трудно. В последнее время Москва превратилась в провинцию Кавказа, поэтому присутствие черноволосых носатых людей в этой, как и в любой точке столицы, было вполне закономерным.
Из окна дома на другой стороне площади за ними пристально наблюдали в сильные армейские бинокли Белка и Истомин. Квартира принадлежала бабушке Истомина — милой добродушной старушке, похожей на одуванчик. На оптику, чтобы не отсвечивала, наклеили специальные антибликовые пленки. Вымогатели вполне допускали, что за окнами домов, выходящих на площадь, могут наблюдать, поэтому следили сквозь проделанные в шторах дыры. Серьезные противники требуют серьезного подхода.
Они пришли сюда два часа назад. Отказались от предложенного бабушкой обеда.
— Все равно я вас накормлю. Сейчас сготовлю борщ и накормлю, — заявила она и отправилась, шаркая валенками, на кухню, откуда вскоре послышался грохот кастрюль и песня «Прощай, радость, жизнь моя», исполнявшаяся тонким старушечьим голосочком.
Едва они вошли в комнату, как Истомин, совершенно смутившись, как показалось Белке, бросился убирать с кровати разбросанные в беспорядки кучи фейерверочных причиндалов — «серебряные фонтаны», «севильские свечи», «змеи», несколько разновидностей «золотого роя» и прочее. Серафима, которая с детства увлекалась пиротехникой, тут же пристала с расспросами, но Истомин, покраснев, спешно покидал все под кровать.
— С каких это пор ты полюбил фейерверки?
— После, после, — бормотал он.
И вот теперь они уже почти два часа вели наблюдение за площадью. Когда Белка бросила первый взгляд на открывающуюся внизу панораму, то выдохнула восхищенно:
— Пулемет бы сюда!
Изредка она украдкой поглядывала на кровать, под которой исчезли «сокровища», хотелось поближе рассмотреть спрятанное, но сообщник не давал ей отвлекаться.
— Шестерки неплохо себя ведут. Заняли все ключевые подходы к «папе». Я бы даже сказал, что они молодцы, — вслух обсуждал ситуацию Истомин.
— Не сглазь, действительно окажутся молодцами, — бормотала Белка. — Сатир на месте?
— Должен быть по идее, но точно сказать трудно. Хотя время пришло.
Белка взглянула на часы, тряхнула своими черными иглами.
— Поехали. Звони, — и протянула сообщнику трубку.
У де Ниро в кармане мелодично залепетал мобильник. Он медленно вытянул его из плаща, оглядываясь вокруг, включил.
— Всеблагой Танцор сказал, что вы согласны сделать небольшое пожертвование в пользу нашей церкви? — раздался приветливый мужской голос.
Де Ниро отвечал спокойно и выдержано, видно умел контролировать себя в любых ситуациях:
— Если что-то случится с собакой, я вас на шаурму пущу.
— Что вы, никто из братьев не осмелится даже подумать о том, чтобы принести вред таксе. Так что же насчет пожертвований? Мы с Танцором посчитали, что вклад в десять тысяч будет вполне приемлемым. Люди вашего масштаба никогда не унизятся до меньших сумм. Деньги у вас с собой?
— Да. Но сначала я должен увидеть собаку.
— Сейчас это невозможно. Она находится совсем неподалеку отсюда. Сразу после пожертвования вам сообщат, где она.
— Сначала я должен увидеть собаку, — повторил кавказец.
— Не волнуйтесь, она жива и даже здоровее, чем была. Что ж вы уши у нее так запустили? Но ничего, по счастью, мы тут все немного ветеринары, так что теперь всё в порядке.
— Доверие — это такая вещь, которая приобретается с годами. Почему я должен вам верить?
