и такие, как вот его; и если они тут на фронте без толку бросать их станут — так это и неизвестно даже, как назвать, и не подберешь такого поганого слова… Хату крестьянин годы собирает, по бревну, по досточке, а растянуть при толоке — и часа много…
Ему казалось, что он только-только привалился и сомкнул глаза, что и первого сна прихлебнуть не успел, как началась побудка. В степи едва серело, сер, а не розов был и прикрытый облаками восточный край неба. Порывисто, толчками расшевеливая листву, дул прохладный ветер, и некоторые солдаты надели пыльные, словно изжеванные шинели, серыми привидениями топтались у машин и орудий. Майор Вороновский, фигура которого угадывалась издали даже в сумерках по собранности и резкости движений, ходил от тягача к тягачу, поторапливал:
— Поворачивайся, поворачивайся! Как бы дождь не ударил, потонем в черноземе. А нам бы сутки хорошего хода…
— Дождь или бомбы, — сказал рябой солдат. — Или вместе…
— Разговорчики! Бомба не снаряд, одна на цель — тысяча мимо. Если бы летчики били, как мы, нас бы давно на свете не было.
У Самородова он спросил:
— Отдохнул конь? Не подведет?
— Выдюжит, товарищ майор.
Ну смотри… Вытянешь — совсем в артиллеристы зачислим. Гусеничный тягач дадим.
— Вы мне, товарищ майор, первым долгом пару белья выдайте. Последнюю в бомбежке загубил. Задубеет, а смениться нечем.
— Дотянешь — две дам. Одну свою.
— Вот спасибо на слове…
— Спасибо потом. Двинули!..
Но не получил майор Вороновский суток хорошего хода, как Самородов не только двух, но и одной пары белья. Пугавшая артиллеристов туча на востоке поднялась до трети неба, огрузла, навалилась на вихры посадок под горизонтом, даже, казалось, потянуло от нее мокрым ветерком и донесся отдаленный гром, но потом она стала блекнуть и растаяла. Это спасло дорогу, но расчистило небо для немецкой авиации — желтобрюхие, с крестами, словно в небо поднялся какой погост, бомбардировщики то и дело гудели над степью. Для дивизиона это имело те последствия, что он мог двигаться гораздо быстрее, чем прежде, — беженцы и машины, все, кто мог, устремились на проселки, тягачи шли на полной скорости, какую из них можно было выжать. Лишь временами, когда рев в небе становился особенно густ, приходилось пережидать в тени посадок. Однако в большой, на перекрестке дорог станице, куда дивизион спустился по длинному пологому склону около трех часов дня, ему было приказано остановиться. Тучный генерал-полковник, в заляпанных глиной сапогах, с красными щеками, на которых тускло отсвечивала седая щетина — он уже два дня не брился и за две ночи не больше трех часов спал, — приказал майору Вороновскому и двум батареям сорокапятимиллиметровых пушек, тоже оказавшихся здесь случайно, перекрыть и удерживать до ночи дорогу.
— Пехоты тут до двух рот, да не в ней дело… Танки идут. Дорогу расчищают, вроде бульдозера. Сбейте им темп!
Генерал тут же — рвалось, наверное, где-либо и в другом месте — и уехал, передав командование прибывшему с ним полковнику пехоты. Пожилой, с явно выступающим брюшком, тот, сняв пыльную фуражку и пригладив волосы на лысеющей голове, спокойно и выжидающе оглядел командиров из-под насупленных бровей, спросил:
— Ваши соображения? Только коротко.
— Сил маловато, — сказал капитан из сорокапятчиков и осекся, почувствовав, что выпалил не то;
— У него, у немца, тоже, — буркнул полковник. — Там, у танков в тылу, еще наши дерутся.
Людей, долго отступающих, появление танков противника всегда ошеломляет, но немногословие и спокойная деловитость полковника как-то быстро остудили нервозность. Самородов же, трактор которого находился рядом с беседующими командирами, все смотрел на полковника. «Где я его видел? — копался он в памяти. — Еще на гражданской войне? Так теперь бы не узнать, много воды утекло… Во время коллективизации? На областном слете трактористов?» Но так и не вспомнил.
Майор Вороновский разместил свой дивизион по краю садов, взбегавших в гору. С фронта батарею прикрывала балка, и прямо перед ними, по противоположному склону, заворачивая серым удавом влево, лежал грейдер, по которому артиллеристы только что прошли сами. «Хороша позиция, — подумал майор Вороновский. — Если фрицы пойдут колонной и подставят бока, насыплем уголька в штаны!» Тягачи, трактор и два прицепа с имуществом отвели в сады позади батарей. Артиллеристы начали лихорадочно окапывать орудия и делать щели, но работа не была выполнена и на треть, когда за вершиной противоположного холма поднялись клубы пыли и послышался лязг железа. Немцы в самом деле шли колонной, как на учениях, но после первых же залпов танки натренированно стали рассредоточиваться, расползаясь вправо и влево. А развернувшись по фронту, остановились и открыли огонь с места.
— Сволочи! — выругался Вороновский. — Боятся атаковать с ходу, поводыря ждут…
И не ошибся — вскоре с запада, прямо по курсу грейдера, поднырнули десятка два пикировщиков. Из танков метнулись не очень яркие при дневном свете красные сигнальные ракеты, и пикировщики, выстроившись кругом, центр которого постепенно смещался к дивизиону Вороновского, начали свою работу. Это была бомбежка не «все вдруг», а методическая обработка целей; в конце чуть разомкнутого круга очередной бомбардировщик клевал носом, заваливался и, грохоча пулеметами и подвывая, шел к земле; дойдя до какой-то точки, метрах в двухстах — трехстах от земли, он открывал люк, из которого выскальзывала пачка бомб — их можно было не только пересчитать, а даже, казалось, и прочитать надписи на боках; бомбы шли на цель, а пикировщик, дрогнув, задирал нос и пристраивался в круг. За первой волной бомбардировщиков прошла вторая, и лишь после этого танки, маневрируя и стреляя с ходу, двинулись вниз. И сразу же один из них закрутился на месте — самый нижний, напоровшийся на сорокапятчиков, а два других, прямо против дивизиона Вороновского, загорелись. Три или четыре из головных, все еще маневрируя, продвигались вперед, но некоторые уже и попятились выше по склону. Возможно, нарвавшись на отпор, танки попросту обошли бы позиции артиллерии, но справа далеко уходила в степь балка с крутыми краями, а слева, ниже мостика, речка образовала заболоченные низинки, и немцы, видимо, не хотели рисковать.
— Теперь игра на нервах, — сказал Вороновский командиру первой батареи, известному в полку гитаристу и любителю женского пола. — Теперь — не спешить и не зевать…
Отведя трактор в сад, для чего пришлось промять плетень, Самородов приткнул его к старой, с трещинами в коре и отодранным суком яблоне и, достав лопатку, стал аккуратно и споро, как все делал в своей жизни, копать щель по обрезу кроны, чтобы не попортить корни дерева. Он понимал, что яблоня выродилась и хиреет, по чувство хозяйственной бережливости, властное
