в открытой степи, заволоченной пылью и дымом, словно горела она где-то внутри, в поддоне, для него не существовало вопроса: кто кого? — а только вопрос: как ему действовать возможно наилучшим образом? Поэтому, хотя и смотрел он на трактор Самородова пренебрежительно, разговаривал о нем в тонах насмешки, в действительности он был рад неожиданной «выручке».
Расчет осиротевшего орудия помог Самородову «запрячься». А любопытствующий водитель последнего в колонне тягача, рябой от оспы, с приплюснутым носом и разбойными глазами солдат, сказал:
— Битый битого везет.
— Чего? — не понял Самородов.
— Ничего. Сказочки рассказываю. На основе букваря для первого класса.
— Если такой сказочник, в детский сад нанимайся, няней, — съязвил Самородов.
Рябой засмеялся:
— Не пыли, пехота, чихать охота.
— Разговорчики! — прикрикнул молодой лейтенант.
Дивизион тронулся, и выгоревшая гимнастерка Самородова, подсохшая на ветерке при короткой остановке, снова начала темнеть, подтекать потом. Опять вдоль дороги двигались беженцы и разрозненные пехотные части, иногда небольшая колонна машин; иногда, приламывая посадки, проносился, как паникующий бык, одинокий танк. Время от времени, порождая бесполезную нервозность и суетливость, перекатывалось от задних к передним, из бог весть где затерянного хвоста к бог весть где затерянной голове потока, протяжное: «Во-о-оздух!» И, как положено, Самородов, кося в небо сероватыми, глубоко посаженными глазами, без излишней торопливости, но как-то очень споро устраивался под трактором, если вокруг было голо, или совался в кювет или ямку, если они были, и, ощущая животом, грудью, густо общетиненной щекой теплоту нагретой земли, бормотал: «Ничего, живы будем — не помрем!» И в нем нарастало и нарастало ожесточение. А при всем том ему было и страшно, и он не только ощущал, но и понимал силу этого страха и не стыдился признаться в этом самому себе и, твердо веря, что существуют герои, которым сам черт не брат, не то чтобы завидовал им, а считал их людьми другого, более высокого разряда, имеющими над ним такое же превосходство, как гусеничный трактор над колесным или самолет над грузовиком. Но когда после бомбежки рябой солдат, все больше прицеплявшийся к нему со своими разговорами, спрашивал его: «Ну как, дядя, продаем дрожжи?» — он усмехался: «Ничего, славно передохнул в теньке!»
Вечером, когда в степи стемнело, стали привалом в лесистой балке. Листва в ней была пыльная, трава пыльная, и все почему-то пахло гарью, но сама передышка была прямо-таки счастьем, которое понятно только вконец измаявшемуся человеку. Поужинали, кто чем, костра не разводили — в небе зудели самолеты, — сухоедение запили теплой водичкой из железной бочки, в которой, по всему судя, еще недавно возили бензин. Самородов, поев и попив, уже выбрал обсохшую промоину возле трактора, в меру покатую, так что было удобно лежать, и совсем собрался спать, когда к нему подошел рябой:
— В люксе устроился, дядя? Две перины под боком — справа кочка, слева ком?
— Ничего, способно. Угреюсь — и ничего.
— А куда это, скажи пожалуйста, пер ты нынче, выкатив зенки? Искал по свету, где оскорбленному есть чувству уголок?
— Отступал. С вами по одной дорожке.
— Умные-то на своих двоих отступают, поспособнее выходит. Нырнул в балку, в лесок — поминай как звали. До самой Москвы можно прошмыгнуть без единой бомбежки.
— Тебя, что ль, в Москву звали? Меня — нет.
— Для отрыва от Гитлера. Тут чем дистанция длиннее — тем и шанс больше.
— А трактор?
— Чего — трактор?
— За мной он. Вверенное имущество.
— Тю-тю! Города оставляем, заводы, земли… А тут что и спасать — керосинку на колесах.
— А орудию вашу тянет… Гусеничных не хуже!
— Нашел чему радоваться! С этим делом, так считай, влип ты по самую макушку. Как муха в блинное тесто — оглянуться не успеешь, и на сковородке. Понимаешь ты, что значит с артиллерией связываться? На нее, дядя, все охотятся в первую очередь — и самолеты, и танки, и пушки, само собой. Как на льва в Африке. Пехотинец что? Пехотинец для фрица — козявка с карабином, главное — артиллерию сбить.
— Поучаешь, а сам тут же.
— Мне нельзя, — хмыкнул рябой. — Уйди я — в дезертиры запишут, значит, на край ямки и — пиф, паф, ой-ой-ой, умирает замечательная личность. Я, дядя, на привязи. Это у тебя веревочка перетерлась.
— Козел я тебе, что ли?
— Нет, трепетная лань. Но это не имеет значения.
— Сам на привязи — сам и ходи. А меня не тронь, без тебя соображу, что к чему.
— Тоже мне маршал Кутузов в Филях!
— Уж какой есть… И ступай ты, поспать дай.
— Хо-хо, сознательный! — засмеялся рябой. — Подумал небось чего такое… А это я тебя, дядя, на политическую идейность проверял. Приемыш ты у нас, личность под знаком вопроса.
— Ты себя потряси, может, мусор и посыплется. А я с гражданской войны все проверки прохожу, у меня от них печати негде ставить.
— Я найду!
— Иди, иди, не тарахти…
Рябой солдат принадлежал к числу тех бесполезно хлопотливых людей, которые, считая себя умнее и сообразительнее всех других окружающих, без конца плодят различные мнения и соображения, как в том анекдоте: «Мое дело заявить, а там разбирайтесь сами». Любят они поиграть фразой, пококетничать словом, но мысли у них, в общем, поверхностные, и никому от них никакого толку, только перевод времени, однако обладают они воистину неотразимой способностью — утомлять и раздражать. Именно этого и добился своим разговором рябой, и хотя Самородов хотел спать и, по его разумению, вполне добротно для этого устроился, сон к нему не шел. Степь, остывая, начинала рождать запахи цветов и трав, пригасавшие днем на пыли и солнцепеке, в синей мгле неба туманились звезды, и думы у него шли практичные: что, хотя, когда ехал он один, был сам себе голова, однако же теперь, когда артиллеристы взяли, оно и лучше, словно из единоличников в колхоз вступил; что колхоз его, в котором он десять лет бессменно проработал трактористом, теперь оккупирован и разорится немцами, так что дел после войны будет — невпроворот; что собирался вот отправить жену с ребятишками на Урал к родственникам, да не отправил, и теперь придется им хлебнуть большого горя, и тут ничего не поделаешь, тут одно — жди и надейся; что он вот хоть и не с разносолов, а насытился, и лежать ему ничего, способно, и поспать можно, в тылу же где-то мужчины преклонных лет, и женщины, и подростки на тощем пайке сидят, съел и гадай — обедал, нет? И ночью у станков маются, пушки, снаряды делают, танки, тракторы тоже,
