объезд города, уже трогались. Может быть, повернул бы с ними и он, но ему нужно было заправиться горючим, и рассудил он — в городе этого добра пруд пруди, все равно выливать и поджигать, чтобы не досталось немцам — по всему пути так делали. И тут ему не повезло. Немецкие бомбардировщики наносили очередной удар по железнодорожному узлу, где было еще немало застрявших эшелонов, и он как раз угодил в эту перепалку. Одна из тяжелых бомб выворотила мостовую совсем поблизости, и осколки вспороли мешки с мукой, и воздушная волна, непостижимым образом оторвав прицеп от трактора — стар был крюк на прицепе, трещиноват, — швырнула его бортом на железный столб, превратив муку в белое облако. Деревянный кузов прицепа разлетелся в щепки, а правое заднее колесо с отломанным куском оси укатилось к железнодорожным путям. По странной случайности трактор, заслоненный прицепом, не пострадал вовсе, только развернуло его поперек дороги. Жив-здоров был и сам Павел Петрович, но, перебегая из кювета в воронку, которая казалась надежнее, а потом в щель, потерял он сначала пилотку — сдуло ветром, маловата была, — а к тому же обронил где-то вещмешок, самым ценным содержимым которого, не считая мыла и бритвенного прибора, была совсем новая пара белья ивоапасные байковые портянки, в которых ноге всегда тепло и мягко. Он, правда, вознамерился было пуститься на поиски, но неподалеку, заливая все вокруг пламенем, хлестала из пробитой цистерны горящая нефть. «Бельишко-то жалко, да шкура дороже», — рассудил Самородов.
Теперь, когда солнце стало на сто дубов и жгло, как термитный снаряд, он снова, оставив город позади, ехал один и без прицепа, и кому охота насмехались: «Эй, дядя, у тебя ось в колесе!» И щетина на щеках и подбородке, поутру темная, с искоркой седины, становилась бурой, н такими же бурыми были сбитые в колтун волосы на непокрытой голове, и пропотевшая на спине гимнастерка, и сам трактор с масляными подтеками. И, не отвечая на насмешки, поскольку это ни к чему, иногда оборачивался он назад, мысленно совал кукиш в побуревшее небо, вслед улетевшим бомбардировщикам: «А трактор-то я увел! Шиш выкуси!»
Прежде, растворенный в привычном распорядке тыловой жизни, представлял он фронт умозрительно, по рассказам других, — пулеметы, минометы, бум, трах, — а если в досужую пору наплывали мысли о войне в целом, то сводились они у него к неким смутным историческим обобщениям: Наполеон и Москву взял, да был бит; русские под иноземцами никогда не живали и жить не станут, а советские под фашистом и тем более. Как там и когда — не его умом дойти, — а уж оно на свое место угнездится. И уж если выпало так, что надо воевать, то о чем и разговор, надо воевать, то есть каждому делать свое дело, кто к какому поставлен. Иначе же и нельзя, как нельзя не пахать землю, когда пришла весна, не тушить хату, когда она от чего бы то ни было загорелась, и не строить новую, когда от старой остались головешки. А что тяжко бывает — тут чего уж… Всем достается, многим и хуже… Закруглив таким образом свои рассуждения и подперев их опытом понятной жизни земледельца, он со спокойной душой ложился подремать, или обхаживал трактор, или ехал за мукой. Сейчас же, мысленно суя кукиш в побуревшее небо: «Шиш выкуси!» — начинал он все более ожесточаться, как бы вступая в свою особую, личную войну — с немецкими летчиками, с немцами вообще, с самим Гитлером. В первые дни отступления он просто действовал «как положено», спасал «вверенное имущество», выполняя свой долг, теперь же, после бомбежки и потери прицепа, трактор мало-помалу начинал уподобляться особой, что ли, позиции, кусочку территории, отданной под его личную защиту. И ему представлялось, как приедет он в расположение своего фронта, — где он, неизвестно, а должен быть, — и покажет удостоверение, в котором записан его НАТИ-Д-1-19, и скажет — вот он, трактор, в целости и сохранности, а что прицепа нет, ничего не поделать, боевая потеря…
Из этих размышлений вывел его окрик артиллерийского майора, запыленного, осунувшегося с лица:
— Эй, на тракторе! Минутку!
— Это меня, товарищ майор?
— Именно.
— Слушаю, товарищ майор.
— Конек у тебя что, из-под плуга?
— Так точно. В мае нас вместе призвали из колхоза под Белгородом.
— Трактор не призывают, а берут.
— Оно хоть пнем по сове, хоть наоборот.
— Будь по-твоему. Селезенка не екает?
— В исправности машина, содержал.
— Жаль, не теми подковами кована. Если бы гусеницы.
— Кому что на роду написано…
— Орудие потянет?
— Чего не потянуть? А только чужая машина, другой части.
Майор Вороновский, ко всему на свете, что не касалось артиллерии — «бога войны», — относившийся несколько свысока, при последнем намеке тракториста почувствовал раздражение. Шатаются вот без толку, ничего не зная, забивают дороги, суетятся, прут куда глаза глядят и еще чего-то из себя строят… И первым его побуждением было крикнуть: «Молчать!» — поставить тракториста по стойке «смирно» и объявить о мобилизации трактора. Однако, посмотрев на заросшее лицо Самородова и решив, что тот ему годится в отцы — самому Вороновскому только что исполнился тридцать один, — он переменился в намерении, сказал примирительно:
— У нас тягач подбило при бомбежке, хоть орудие бросай. Одно бросим, другое — чем воевать? Пустой едешь, в одну с нами сторону — потащи, а?
— Это можно, — подумав, согласился Самородов. — Потащим.
— Ну и хорошо, и да здравствует союз меча и орала! Запрягай — и поехали. Прохлаждаться некогда, каблуки оторвут…
Дивизион майора Вороновского олицетворял собой все, что осталось от артиллерийского полка после того, как на его позиции у Северного Донца внезапно выскочили немецкие танки. Это был десятиминутный кошмар с грохотом, лязгом гусениц, визгом танковой брони при попадании снарядов, полосами жирного чада за горящими машинами, нечеловеческими, леденящими душу криками артиллеристов, погибавших под грязными траками гусениц. И все это происходило в лесу, при треске падающих сосен и ладанном запахе горевшей хвои. То, что майор Вороновский уцелел, было чистой случайностью, какими полна война, но, сформировав из остатков полка дивизион, он стал как бы другим человеком. Выходец из села, вдосталь хвативший в юности лучинного и лапотного лиха, коммунист в двадцать лет, он был человеком цельного, сильного характера, и разгром полка породил в нем не панику и растерянность, что случалось не так уж и редко, а озлобление и ту внутреннюю неистовость и холодную цепкость ума, которые по-настоящему и являются психологическим «хлебом войны», стойко питающим внутренний мир командира. Даже сейчас, на этом бедствующем и смятенном участке фронта,
