— Простите, — говорит он, — где тут проживает рыбак Андрей Демидов?
У нашего Демидова все еще курчавится бородка. Может быть, она нравилась бочарницам? Может быть, оставил перед весенней путиной? Стричься-то на корабле (подчикивать на скорую руку ножницами) легче, чем бриться каждый день.
— Демидов? — переспрашивает он.
— Ну да… Есть тут такой?
— А зачем он вам?
— Да мне, собственно, не он… У него квартирует, по случаю, моя жена, Мария Васильевна Анохина.
— Маша? — спрашивает Демидов.
Точно бы отраженный блик солнца вспыхивает на мягком лице его собеседника. Он нервно выдергивает сигарету изо рта, снимает с губы зацепившуюся табачинку.
— Вы ее знаете?
— Там! — Демидов пальцем показывает в свой закоулок.
И, не дождавшись объяснений, муж Маши спешит туда. Уже через дорогу он, повернувшись, кричит Демидову:
— Спасибо, товарищ!
А проходящая миме Туся глядит ему вслед и, ничего не зная, замечает:
— Симпатичный мужчина.
Но я тоже еще ничего не знаю. Это все мне потом рассказали. А отсюда я ничего не слышу и сам докричаться до Демидова не могу, я обязательно зайду к нему сказать «здравствуйте» и «до свидания», потому что уезжаю к дорожникам, у них заболел механик, вчера из Песчаного звонили и просили подъехать. Видите ли — весной, в оттепель, дороги оседают, лопается асфальт, это обычное дело, весна вносит беспорядки, и дорожники поставили свой лагерь на полпути, но все же немного ближе к нам, вот из Песчаного ехать и не пожелали. А я и рад… Я проедусь и увижу, между прочим, ту самую девушку, которую даже не знаю, как зовут, если она вовсе и не Рита. Не очень-то она спешит знакомиться. И весь лагерь ее оберегает.
А симпатичный мужчина в коротком пальто и пестрой кепке, оступаясь на шатких камнях и попадая ногами в воду, которая похожа на разбитое вдребезги солнце, бежит в конец закоулка, посередине ручья, и осматривается. Дома — налево, дома — направо, он не уточнил, какой, и поэтому чуть ли не у каждой калитки кричит.
Но и это все идет мимо меня. Я сижу в кухоньке и завтракаю, а кухонька выходит на другую сторону, и в ней, бывает, не слышно не только крика с улицы, но и моря и даже духового оркестра.
Я только что закрыл блокнот, записав незрелую мысль о том, что человека вроде меня ставит на какое-то место в жизни чужое несчастье. Например, Машино. Эта мысль показалась мне незрелой, как только я увидел ее на бумаге. А до той поры она казалась мне значительной, и я сам себе казался нужней и полезней в этом мире, ну, во всяком случае, в Камушкине.
Несчастье? А может, счастье ставит нас на самое нужное место в жизни? Говоря точнее, борьба за него.
Мысль простая, но я должен ее еще обдумать.
— Дядя Сережа!
Вот, пожалуйста, новая форма прибавилась в обращении ко мне. Я — дядя.
На порожке кухни стоит Лешка, держит в руках игрушечный автомобиль.
— А мы уезжаем! — выпаливает он.
— Куда? — огорошенно спрашиваю я, приподнимаясь.
— За нами папка приехал!
И тогда я все понимаю про мужчину в рябой, как вязаной, кепочке.
Мы бежим с Лешкой наперегонки по тротуару-лестнице, он — к отцу, я — чтобы проститься с Машей. Все они — Маша, ее муж с Сережкой на руках, Алешка в курточке с капюшоном, похожая на гномика, — стоят у калитки демидовского дома. Алешка держит в руках куклу, лучшую из кукол, ну просто — принцессу. Бьет ветер. Одинокая слива дрожит на ветру, и трепещет ее голая тень, бегая по земле и по белой-белой, на ярком солнце, стене. Над домом голубь висит против ветра, машет крыльями и соскальзывает вниз, на соседнюю крышу, теряя силы.
Вот и Маша уезжает из дома, ставшего вдруг, нечаянно-негаданно, ее приютом. Уступила… Самой себе? Детям?
Я тебя не сужу, Маша.
— Это доктор, — говорит она коротко.
Она улыбается, и глаза ее мне кажутся такими счастливыми, какими я их никогда не видел.
— Вероятно, я вас должен отблагодарить? — спрашивает муж и, освободив одну руку из-под Сережки, лезет под свое пальто. Лицо у него приветливое, артистичное, нет, я хотел сказать, актерское… Такое благородное… Он сейчас в какой-то роли…
— Нет, что вы, не должны…
Я не успеваю передернуть плечами, а Маша опережает его:
— Это я должна.
И она берет меня за шею рукой, чуточку привстав, и целует в щеку.
— Напишите, Маша, — говорю я.
Мы уже идем к автобусной остановке. В открытых дверях пожарного сарая поблескивают трубы. Добровольцы смотрят на нас. Усатый гвардии капельмейстер выступает на середину дороги и загадочно просит:
— Минуточку!
Мы останавливаемся, капельмейстер поднимает палочку. Алешка предусмотрительно зажимает уши. А палочка в вытянутой руке срывается с места и творит волшебство. Чудо: легко и азартно летит из медных труб полечка, все размашистей и стройней. Никогда еще они не играли с такой дразнящей слаженностью. Одолели. И даже Алешка удивленно разжимает уши.
Гвардии капельмейстер делает свое дело и подпевает, тпрукая губами, полечка резво носится в воздухе, а Маша плачет. По щекам ее гонит слезы, и муж говорит сердито, хотя и сдержанно:
— Опоздаем на автобус.
А Маша ему не отвечает.
— А тебя тут знают, — добавляет муж.
— Да уж знают…
Полечка кончилась, и опять мы идем дальше молча. Красные туфли Маши ступают по воде. Красные, такие, как в витрине рыбкоопа. Заработала в посудомойке…
Молчать как-то неловко, человек с ребенком озирает горы и полусерьезно, полуиронически делится впечатлением:
— Край света.
— Да-а… — замечаю я, тоже окидывая городок взглядом, как будто это я уезжаю.
Давно кончились мои первые безмятежно-обманчивые дни. Я могу показать все дома, где делал инъекции, где мне открывали горло и говорили из-под ложечки «а-а-а!», могу показать людей, которым накладывал шины, давал таблетки от желудочных катастроф, выписывал рецепты…
Над горой, над виноградником стрекочет вертолет. Он зеленый, как большая стрекоза. Летит и размахивает на прощанье фиолетовой косынкой, которая вся просвечивает на солнце. Опыляют виноградники.
— Что это за птаха? — спрашивает меня муж Маши.
Я не успеваю, ему отвечает Лешка:
— Виноградник болен.
— Чем?
— Карантином.
Улочки у нас короткие.
Вот и фонтан. Из рыбы прыскает вода.
— А это что за штука? Щука? — шутливо спрашивает отец у Лешки, взбадривая голос.
— Осетрина, — отвечает Лешка.
За фонтаном стоит Демидов. Он стоит чуть расставив ноги, стоит прочно, как на палубе стоят, чтобы не упасть в качку. Маша смотрит на него, а он на Машу, но недолго.
— Я должен его поблагодарить? — снова говорит муж Маши, глядя на Демидова, и снова лезет за борт своего пальто.
Ну какой интеллигентный этот шофер такси! Нахватался у пассажиров, что ли?
— Вы лучше к нему не подходите, — говорю я и думаю, зачем это я сам иду за Машей.
Я уже поцелованный, простились.
— Вот как? — удивленно спрашивает муж Маши. — Такой защитник?
И они пересекают дорогу, а я отстаю.
Сначала их загораживает от меня хлебный фургон, и лотки с булками долго носят в столовую, и я стою здесь, а они там. Потом автобус, развернувшись вокруг фонтана, подъезжает к скамейке под козырьком. Сейчас он заберет Машу с мужем и детьми, других пассажиров, и, возможно, мы больше никогда не увидимся. Неужели она не подойдет к Демидову? Муж показывает на Демидова и усмехается, а она бросает какое-то одно-единственное слово. Какое?
Муж сразу говорит резко. Он кладет Сережку на скамейку. А Маша молчит и хмурится. Он расстегивает пальто, опять лезет во внутренний карман и вытаскивает оттуда синие конверты. Эти конверты уже были в Камушкине. Вон из того ящика их вынули и отвезли по адресу. Вероятно, он спрашивает, ее ли это письма? Муж трясет письмом перед носом Маши, а она даже не смотрит на него, она смотрит на город.
Он опять доказывает Маше что-то, а она молчит. Она берет конверты, рвет и кидает в урну возле скамейки. У нас, в Камушкине, возле каждой скамейки урны. Мы боремся за чистоту.
Муж Маши наклоняется к детям, но они цепляются за мать. Шофер автобуса ждет. Люди смотрят, и мужу Маши как-то тесно под их взглядами. Натянув на себя кепочку перед стеклом автобуса, как модник перед зеркалом, он махом вспрыгнул на подножку…
Тут развернулся фургон с надписью «Хлеб» и закрыл автобус, а там и автобус тронулся с места и уехал и увез мужчину в рябой кепке, а Маша с детьми…
— Осталась? — спросил Демидов, подходя к ней.
— Я уеду, — сказала Маша. — Вот сейчас подойдет автобус на Соколиное.
От нас автобусы разъезжают уже туда и сюда, во все концы.
— Лешка, Алешка!
Автобус на Соколиное прокатывается, как экспресс, с остановкой на минуту.
— Маша! — хватает ее за руку Демидов, когда она поднимает Сережку. — Останься!
