— Лешка, Алешка!
Автобус на Соколиное прокатывается, как экспресс, с остановкой на минуту.
— Маша! — хватает ее за руку Демидов, когда она поднимает Сережку. — Останься!
Маша улыбнулась.
— Не жалей. Я прощать не умею.
— Останься!
— Поцеловать я тебя за все поцелую, — сказала она с какой-то ухарской смелостью и, привстав на цыпочки и оберегая сына от большого мужского тела, поцеловала Демидова, хотя на них глазела вся улица.
Демидов сам внес в автобус ее чемодан. Некоторое время он шел рядом с автобусом, а когда тот покатился быстрее, он застыл посередине дороги. Автобус удалялся, и быстро затихал шелест шин.
И тут, виляя рулем, к Демидову подкатил на велосипеде Никодим Петрович.
— Вот когда ты мне попался! — сказал он, перетягивая планшет наперед и доставая из него квитанцию. — Я ж тебя никак оштрафовать не могу. Дверь в клубе вышиб, разбил бочку, поломал цветок…
Я кинулся к Никодиму Петровичу, но он сам остановил меня рукой, в которую я уперся грудью, как будто он отгораживал от меня Демидова, как от толпы.
Автобус уходил по петлям дороги, забираясь все выше. Демидов смотрел туда. И Никодим Петрович смотрел. И я. Во все синее небо резало солнце. Это начиналось весеннее постоянство. Автобус исчезал в его лучах, как видение.
Я не сразу услышал треск мотоцикла. Мимо нас пронесся Заяц.
— Стой, стой! — озверело заорал Демидов, и мотоцикл заглох.
Демидов подбежал к нему, стукнул Зайца ладонью по спине, и тут я увидел, что за спиной Зайца на мотоцикле сидит… Красная курточка, голубые брючки. Доездился, значит!
— Здравствуйте, Катя-Лида-Зоя-Зина-Люда-Рита! — сказал я.
Она спросила:
— Что же вы не едете к нам, Сережа?
— Вы за мной?
— Нет. Я уезжаю. Видите, кто меня подвез? Спешу.
— Куда?
— Домой. В отпуск.
— А Маша совсем уехала, — сказал я. — А вы вернетесь?
Заяц прыгал у мотоцикла, безнадежно крякая заводной ручкой. Автобус где-то высоко блеснул всеми стеклами. И потух. А Заяц все прыгал. А Демидов ждал.
Наконец мотоцикл завелся.
Мы уже не видели автобуса, но черная точка катилась и катилась за ним по петлям шоссе. Сначала она была как снаряд. Потом, как горошина. Потом исчезла.
И первый раз мне стало больно, что дорога уходит так далеко. Но вдруг я понял, что сами по себе они еще ничего не значат, дороги. Просто они, как руки, соединяют людей.
Свадьба
1
Если бы вы знали, как у нас хорошо.
Наш поселок Аю нахально занял весь распадок между двумя горами. С одной стороны — гора и с другой — гора, а посередине, у края земли, — мы. У края, потому что перед нами — море.
Гору справа зовут Медведь, слева — Медвежонок. Они похожие. Горбатые, покатые, сутуловатые, как медвежьи спины, и все обросли густым леском с сосенками и можжевельником. Будто в медвежьих шкурах, честное мое слово. Одна повыше и покрупнее, а другая, конечно, поменьше.
Сзади — до самого солнца — тоже горы, сначала в деревьях, а потом стоят среди неба голые. Леса на них пока не хватает. И голые эти камни, эти земные глыбы, за которые цепляются облака, днем блистают на солнце в гордом молчании, а утром и вечером обливаются немыслимыми красками зари и заката, будто кричат. Далекие голые вершины первыми вспыхивают и последними угасают.
Я часто смотрю на них из окна, потому что мое окно повернуто к горам, а не к морю, удивляясь, какие они сиреневые, какие фиолетовые, какие синие, и думаю, а может, им понравится остаться такими навсегда или хотя бы назавтра, но назавтра они уже другие. Не понравилось.
Наш поселок возник без плана.
Когда-то кто-то поставил первый дом, вырубил к нему в камне ступени, стал ловить рыбу, а в свободные часы смотреть на горы и слушать по ночам море. Однажды проснулся, а рядом строят второй дом. Еще один любитель нашелся долбить скалу, ровнять косую площадку, тесать ступени, таскать землю, качать воду. Как он ни старался, дом пристроился к первому не боком, не спиной, а углом. А третий ко второму и вовсе странно прилепился. Где у второго кончается крыша, у третьего начинается порог. И пошла чехарда.
Последние аютинцы начали расширять от каменных завалов распадок, но когда добрались вплотную до Медведя и Медвежонка, сказали: стоп. Их не трогать: зарычат. На них не взбираться: живые.
Где-то, без уговора, останавливаются люди перед самой сильной силой — непотревоженной красотой природы. А кто не останавливается, тот, верно, не человек.
Улицы в Аю идут ломаными линиями, скачут по ступеням среди домов. Другой раз, чтобы подойти к соседу, надо восьмерку выписать. Так и живем…
Ловим рыбу, смотрим на горы. Воду не качаем — есть водопровод. Не хочется на горы глядеть — дуй в кино. Тесно тебе стало в Аю — садись в автобус. Сверху, с далекого шоссе, к нам заброшена асфальтовая петля лассо, и она то и дело выдергивает из Аю в большой мир многих, чьи имена изредка гремят преувеличенной (доброй или скандальной) славой, а чаще забываются.
Сказать правду, сами мы тоже живем в безвестности. Ну, кого вы знаете из Аю? Вы даже и не знаете, пожалуй, что есть на земле такой рыбацкий поселок. Однако он есть. Существует — и ни в зуб ногой, как сказал великий поэт современности. Не о нас сказал, но вдохновляет.
Мы тут вырастаем и становимся рыбаками. И всю жизнь мотает нас, качает на волнах. И зовет на берег земная суета, а мы опять удираем в свободные дали грозного и нежного моря, которым дыши — не надышишься, хоть задохнись. Ладим калитки во дворах, обнимаем девушек, бегаем за лекарством матерям, стрижемся в парикмахерской согласно самой последней моде и готовим очередной побег.
Вот такая житуха.
Председатель Аютинского колхоза («пред», — зовем мы его так же, как всякого капитана «кэп», морской обычай), так вот наш бессменный Илья Захарыч Горбов после каждого выговора (а какой без выговора председатель?) клянется, что теперь-то уедет на другую руководящую работу, но и поныне здесь. Поздно ему ломать себя. Он вздыхает за рюмочкой:
— Море — зараза.
Это правда.
В том обмене плодами труда, который образует всеобщую жизнь, мы, аютинцы, участвуем тем, что даем рыбу. Ставриду, скумбрию. И сельдь. И хамсу. Весной и осенью. Весной она худая, идет пастись, идет жиреть в водоросли, на отмели, и ловить бы ее не следовало, но как удержаться, когда рыба валит мимо? Аж гудит. Всегда ловили, и мы ловим. А осенью холода распугивают рыбу с привычных морских пастбищ, и опять она прет мимо нас косяками такой каменной плотности, что иной раз веслом не прошибешь. Воткни весло — уплывет стоймя. В южные широты, которых отсюда не видно.
Сейчас осень, и мы в большом азарте. Мы — добытчики. Мы — охотники. Кормильцы. Но ведь есть много способов добывать хлеб, а мы уходим до рассвета в студеную зыбкую даль. Потому что и на море плохо бывает, а хуже всего без моря. Сердца наши брошены в море, как поплавки, и, бывает, ругаешь свою жизнь страшными словами, а встанет зима, и не дождаться весны, а потянется лето, и не дождаться осени, когда снова ни поспать, ни поесть по-человечески, а только забыться в кубрике, да хлебать горячие щи на палубе из миски в руках пополам с солеными брызгами, и бросать на полувздохе все — и сон и еду — и прыгать с шаткого борта по истошной команде бригадира:
— На баркасы!
А пропади оно все пропадом, думаешь иной раз, так надоедает среди ночи перебирать мокрую сеть и складывать ее аккуратненько, виток к витку, для нового замета, вместо того чтобы сидеть в обнимку с девушкой под луной или, по крайности, дрыхнуть без задних ног до нормальной утренней побудки по радио. Но люди странно устроены… А если не странно, то я снова вас спрошу: какие же это люди?
2
Сейчас осень, а мы не ловим рыбы.
Бывает среди приморской осени, где-нибудь в конце октября, выпадет неделя яркого солнца. Будто оно еще не все отсняло. Будто, отгорев на земле, осень хочет разжечь и море. С утра встанешь, а моря нет, вместо него — пламя, в полдень вместо него — свет, а перед вечером — синий-пресиний воздух, неосторожно вспыхивающий от низких лучей, как спирт.
Море такое, будто природа играет даже и не в ясный осенний покои, а в лето.
Нет для рыбаков горше этой недели. Нас, людей, не обманешь, а рыба обманывается, ей, глупой, кажется, что и правда вернулось счастливое лето, и, забыв о вчерашнем холоде и страхе, она рассеивается, редеет. Страх и холод сбивают ее в кучи, а на солнышке она смелая и так разбредается, что моря ей мало. Поди-ка поищи ее да полови!
Тоскуют на рейде сейнер «Нырок» самого старого нашего бригадира, дяди Миши Бурого, и сейнер «Ястреб» самого молодого, Сашки Таранца, который до недавних пор ходил у дяди Миши простым рыбаком. Тоскуют другие корабли. Стоят на рейде в нашей бухте, как нарисованные.
«Пред» Горбов злится и ругает метеорологов за прогнозы самыми матерными словами, как будто они виноваты. Рыбаки маются: жизни нет. В штормы, когда накат не пускает в море, от досады пьют водку, а сейчас и не пьется. Какая-то безнадежная неделя. Пустая.
