и какой-то нищий, калека перехожий, с порога прогундосил:
– Подайте Христа ради…
– Иди, иди отседова! – замахал на него руками кабатчик. – Не до тебя!
Но Кочкин остановил его, выразительно посмотрев на стакан и чуть скосив голову в сторону нищего.
– Давай, давай, заходи, – вмиг подобрел все смекнувший целовальник, – заходи, гостем будешь!
Резкая смена настроения кабатчика насторожила нищего, и он не тронулся с места, только пропищал:
– Подайте копеечку!
– Подходи сюда, подходи, – поманил его пальцем кабатчик, – мы всякому человеку, если он человек, конечно, рады. А помочь нуждающемуся, так это первейшее из дел. Сейчас я тебя накормлю, но вначале выпей для аппетита.
Грязь на лице нищего медленно сложилась в улыбку. Он шумно потянул носом, быстро подошел к прилавку, взял дрожащей рукой стакан и выпил одним духом. После чего тут же, с пустым стаканом в руке, свалился замертво.
– Помер! – ахнул целовальник, явно представивший себе каторгу и прочие жизненные неудобства.
– Нет, – спокойно ответил Кочкин, даже не глядя на упавшего, – жив! Пьяный корень, конечно же, силен, но не смертелен.
Нищий, лежа на спине и прижав пустой стакан к растерзанной груди, вдруг открыл глаза и заговорил голосом попа-расстриги:
– Много я пивал и всякого, но такого чуда-расчудесного не приходилось. Буду молиться за вас всю жизнь, ежели позволите еще один стаканчик за ваше здоровье с превеликой благодарностию испить.
Услышав это, кабатчик сначала замер, вращая глазами, потом стал трясти перед собою сжатыми в кулаки руками, после суетливо забегал по зале, не зная, что делать и за что браться. Он хватал какие-то тряпки, пытался ими тереть столы, бросал, бежал за прилавок, гремел там посудой. Чиновник особых поручений весело наблюдал за кабатчиком. Ему было известно это состояние, целовальника лихорадило, он предчувствовал выгоду.
Кочкин, понаблюдав за ажиотацией Луки Лукича, нагнулся к нищему, буквально выдрал у него из рук стакан и громко сказал Сопикову:
– Давай еще воды!
Спешно, как того требовала ситуация, был изготовлен еще один стакан пития. Кабатчик как мог заслонял от нищего всю творимую Кочкиным алхимию, хотя в этом и не было никакой необходимости, нищий даже не смотрел в их сторону. Убогого сообща подняли, усадили на лавку, прислонив к стене, и дали выпить. Уже лежа под лавкой, нищий пробормотал похожие на гимн слова благодарности и захрапел, извлекая из своей простуженной глотки резкие варварские звуки.
– Проспится, снова просить станет, последние штаны отдаст, но без пития не уйдет, – заметил Кочкин.
Целовальник на какое-то время потерял способность к человеческой речи, что явно указывало на крайнюю степень удивления и восторга. Он только хлопал глазами и все порывался ухватить Кочкина за рукав, но тот ловко уклонялся от этих проявлений дружеского расположения. Наконец дар речи вернулся к кабатчику, и он трудным голосом спросил:
– А на сколько хватит этого корешка?
– Хороший вопрос, чувствуется деловой подход, – похвалил целовальника Кочкин, явно уходя от ответа. Однако кабатчик не унимался, и голос его при этом делался таким просительным, что хотелось отдать человеку последнее.
– Так на сколько бочек?
– На сорок, – подумав, ответил Кочкин.
– На сорок бочек! – зажмурился целовальник.
– Но если с умом, – чиновник особых поручений замолчал и чуть подался вперед, как бы сообщая этим, что сейчас он раскроет тайну, – а ты, я вижу, парень не дурак, ты на все восемьдесят его растянуть сможешь.
Кабатчик пошатнулся. Возможная выгода большим мешком с деньгами навалилась на него сзади, стало трудно дышать. А как еще подумал, что вот возьмет гость да и уйдет, и корешок с собой заберет, в глазах помутилось. Понял он, что нужно во чтобы то ни стало уговорить гостя продать корешок. Ведь что за жизнь без чудесного корешка? Ведь теперь это не жизнь, а так – пребывание.
Все вокруг померкло, темнота опустилась на мир, и только кривой отросточек на грязном платке сиял неземным, ослепительным светом. Виделось Луке Лукичу в этом свете много, очень много серебряных кружочков, ведра, мешки, тазы – и все с белыми монетами. Серебро – как раз то что нужно: и деньги, и разум не замутится. «Надо уговорить, надо уговорить!» – твердил он про себя. А где уговаривать, как не за обильным и жирным застольем.
Двери на запор. Нищий, черт с ним, пусть спит, а мы за стол. Гость на предложение хозяина согласился сразу же, без ломоты, точно ожидал такого поворота.
Глава 16
Барский повар
– Эй, Матрены! – крикнул Сопиков, и тотчас же в зале появились две похожие на черниц тетки. – Гость у меня дорогой, угостить надо!
Только он это сказал, тетки, точно двое из ларца, забегали, зашныряли, да так согласно и так скоро, что десяти минут не прошло, как стол был накрыт, а тетки исчезли так же, как и появились, внезапно.
– Это кто ж такие? – удивленно глядя на все это действо, спросил Кочкин.
– Да так, две женщины, – потупя взор, ответил целовальник.
Меркурий Фролыч не стал допытываться, пусть его…
Угощение было и обильным, и жирным. Потчевал Лука Лукич своего нечаянного гостя настоящим, что удивительно, рейнвейнским. Говорили все больше о пустяках. Кочкин спрашивал, а Лука Лукич ему охотно отвечал, щедро подливая гостю рейнвейнского в надежде, что смягчится у того сердце и отдаст он корешок за недорого. Однако, подмечал целовальник, обладатель дивного корешка ест мало, да и пьет так, что все в рюмке остается. «Видно, опасается! Кабы чего не подмешали!» – думал Лука Лукич.
– Почему деревня называется Костры? – начал издали заводить Кочкин.
– Так это после одного случая. Раньше на этом месте, – кабатчик ткнул пальцем в стол, – вот на этом самом, город был…
– А куда же он делся, город этот?
– Сгорел!
– Что, прямо вот так взял и весь сгорел?
– Да, прямо вот так взял и весь сгорел, – утвердительно кивнул кабатчик.
– Интересно.
– А дело, ежели вам интересно, вот как было. Татары к городу подходили. В городе войско – десять кольчужников пьяных да один фузейщик без фузеи. Как оборониться? Вот и пошел среди горожан слух, будто бы татары люди дикие, вот как звери, и огня отродясь не видывали, и одно от них спасение – костры вокруг крепостного частокола разложить. Басурмане увидят огонь, испугаются и убегут. Сказано – сделано. Мы ведь, известно, на дурные дела скорые. Но, видать, близковато костры от городских стен разложили. Ветер, дело божие, не в ту сторону. Огонь на стены, стены, понятно, гореть. Оттудова на башни, башни занялись, стали падать, да на крайние дома, одним словом, выгорел город дотла. Татары, те мимо прошли, то ли огня испугались, – Лука Лукич хихикнул, – что вряд ли, скорей всего смекнули: какая там добыча, где зарево такое. На месте пожарища деревня отстроилась, по событиям Кострами назвали.
– А скажи-ка мне, Лука Лукич дорогой, вот ехал я по деревне по вашей, что-то людей совсем не видно, точно мор прошел, куда они подевались?
– А кто где. Кто на заработки уехал, кто спит еще. Народец тут, сказать правду, с ленцой…
– Так что, у вас ни промыслов, ни ремесел никаких нет?
– Да какие промыслы, какие ремесла, ничего нет. Народишко, говорю, с ленцой, вот и не хочет ничем заниматься, ему бы только сивухой налиться да спать.
– Ну, это же для вас хорошо, торговля идет!
– Хорошо-то оно хорошо, а только ведь я просто так, задаром, не налью, мне деньги платить надо, а если люди ничем не занимаются, где они деньги-то возьмут? Негде. Получается, что все страдаем.
– Как же вы свою торговлю поддерживаете?
– Да выкручиваемся, – с неохотой ответил целовальник.
– Без ремесел плохо, – заметил гость и отпил рейнвейнского. – А я слыхал от людей, что будто бы кто-то у вас здесь ложки делает – железные?
– Да что вы! У нас в деревне вообще никаких умельцев нету, даже деревянных никто не режет, а железные – это о-го-го ремесло какое. Тут настоящий мастер нужен.
– Вот и говорят, будто бы живет у вас тут некто мастер Усов, и он якобы делает железные ложки.
– Брехня, нет тут такого. У нас даже и фамилии такой нету… Хотя постой, постой, – кабатчик почесал голову, – припоминаю. Был Усов, был. Давно, еще при крепости, но ложки
