нельзя было разобрать, а звуки можно. Казалось, что ветер поет оперу, и жаль, что нет нотной бумаги, чтобы ее записать.
Утром он пошел прощаться с Сергеем.
Тот стоял у церкви, без кепки. Сперва не хотел ничего говорить, мялся, смотрел в сторону. По лицу его было видно, что случилось что-то из ряда вон выходящее. И точно: ночью кто-то забрался в сарай и выкурил все книги, которые привез Клюев из города.
– Сволочи, зимы не дождались, – сказал Сергей и прибавил нечто высокое, длинное, превосходное, но очень печальное.
После этого в деревне стало решительно нечего делать. Дальние родственники посадили Клюева в поезд, и он поехал домой, с грустью глядя на открывавшиеся за окном вагона картины.
До города было три дня пути.
Опера
Может быть, эта опера вышла из его восторженных снов. А может быть, ее навеял тот длинный дождь, стучавший в окно их комнаты на пятом этаже. А еще может быть, что ни при чем тут ни восторженные сны, ни длинные осенние дожди, ни какие-либо другие явления природы. Видимо, мама однажды с работы пришла и, попив чая, сказала Клюеву: «Отчего бы тебе ни попробовать написать оперу? Ты бы у меня стал тогда единственным и знаменитым».
Словом, причины не все известны, но то, что Клюев много лет спустя стал хотя и не единственным, но знаменитым, известно.
А много лет назад он во время репетиций много и громко пел. Стоял в своей матросской бескозырке перед зеркалом шкафа и пел. А еще самоотверженно с кем-то сражался и топал ногами по полу. Шум создавал почти на всю квартиру, обескураживая этим жильцов. Видимо, по мелодичности и очевидности происхождения этот шум и в самом деле напоминал им настоящую оперу, когда на сцене бывает навалом всякого народа.
Репетиции продолжались два дня. На третий день в гости к Клюевым приехал их дальний родственник, иногородний пианист.
Он оказался курносым, огненно рыжим, с торжественными глазами и длинными ловкими пальцами. «Вот такими и бывают дальние родственники по материнской линии, – подумал Клюев. – Вот такие они все и есть». Но фамилия у этого человека была почему-то не Клюев. Она у него была то ли Петров, то ли Потемкин. По крайней мере, на его чемодане ясно прочитывались две наклейки: с одной стороны – «Петров», а с другой – «Потемкин».
Владелец именного чемодана приехал из далекого неизвестного города, в котором полностью отсутствовали знакомые Клюеву вещи: трамваи, метро и зоопарк. Из-за этого город носил почетное звание «самой обыкновенной провинции». Сам же приехавший никакого звания не носил. И одет он был по-городскому: пиджак, галстук, жилетка, а в жилетном кармане – большие часы с эмалевым циферблатом, напоминавшие по форме половину луковицы. Прибывший доставал их из кармана и, торжественно разглядывая стрелки, не слишком понятно говорил:
– Ну-ка поглядим. Ага! Час уже пробил!
Вскоре выяснилась еще одна подробность его внезапного приезда. Оказалось, что мама совсем не знает, что это за родственник. Для уточнения она долго искала его фотографию в семейном альбоме, протерев предварительно темно-зеленую твердую обложку белой мягкой тряпкой с полинялой меткой – воспоминанием о прачечной. Разглядывая фотографические изображения, мама про каждое из них сообщала: «Нет, это не он. Похож, ужасно похож, но не он… А вот опять не он. Это мы на отдыхе в Гаграх. Мы группой из сорока пяти человек стоим на ступенях санатория имени Микояна. А вот уже не Гагры. А вот уже не санаторий. Это мы стоим на фоне плотины Кустанайской ГРЭС…» Так что фотографии пианиста она почему-то не нашла, хотя трижды прошлась по всем альбому.
Полное отсутствия изображения родственника явилось причиной того, что мама долго не знала, где положить его спать. «Ну не с собой же и уж тем паче не с Клюевым». Наконец, она пришла к выводу, что ему самое место на раскладушке. По поводу ночевки мама сказала:
– Вы пока тут поспите, а дальше придумаем что-нибудь позначительней. Простите, что ноги будут немного свисать.
До утра было все тихо. Если не считать снившейся Клюеву оперной сцены со стоявшим посередине гигантским шкафом, каких-то ряженых с птичьими головами и неизвестного моря, омывавшего раскладушку и свисавшие с нее голые ступни провинциального пианиста.
Утром Клюев проснулся от городского шума за окном и первым делом побежал босиком по полу. Хотелось вблизи поглядеть, спит ли на раскладушке Петров тире Потемкин или смыла его ночная стихия.
Она не смывала его двое суток. До тех пор, пока Клюев с помощью обычной кисточки для рисования не попробовал написать на правой ступне пианиста его двойную фамилию.
Тем не менее опера, которую юный автор с завидным упорством репетировал перед зеркалом шкафа, стала Петрову тире Потемкину нравиться. Он, тщательно выбритый и в полном городском обмундировании, стоял рядом, а когда репетиции достигали своего апогея, щелкал в такт пальцами. «Это ж высоко! – произносил дальний родственник, делая ударение на предпоследнем слоге. – Это ж так высоко!» Клюев не понимал, что означают эти загадочные слова, но чувствовал одобрение и еще громче топал ногами, воображая людей на сцене и обескураживая этим квартирных жильцов.
Приезжий прожил у них больше недели. Возможно, он бы и дольше прожил, но не смог. При отсутствии привычного для него музыкального инструмента, он вечерами был скучный и уже не казался Клюеву огненно рыжим. Торжество в его глазах тоже немного угасло. Положив перед собой половину часовой луковицы, он сидел под люстрой с висюльками и своими длинными и твердыми, как крышка фортепьяно, пальцами раскалывал грецкие орехи. Деревянная скорлупа с треском разлеталась по всей комнате, а он рассуждал:
– Опера – это хорошо. Это – такое богатство. Это – радость жильцам. Это – надежда всего коммунального человечества. А поиграть обеими руками… на пианине поиграть? Это ведь тоже охота. Без этого пальцы скучают. Не только ж я прибыл в Москву, чтоб с вашей раскладушки мои ноги свисали.
– Ну тут уж вы нас извините, – говорила мама. – Никак не могли угадать, что вы из самой обычной провинции к нам в город погостить приедете. И не надо, товарищ, сорить.
Дня через три после этого разговора Петров тире Потемкин устроился на работу. В кинотеатр с толстыми колоннами и фонарями над входом. Туда его принял директор по фамилии Воззванский. Человек умный, многоопытный и привыкший доверять безработным талантам, он при приеме сказал: «Покамест ничего лучшего предложить не могу. Наши зрители любят, чтобы перед началом кино, кто-нибудь помузицировал на сцене. Не одних же им андреев петровичей слушать».
