Сегодняшняя Япония, вышедшая на второе после США место в капиталистическом мире по размерам валового национального продукта, — это хитросплетение явлений ультрасовременных и средневековых. Это и «когай»— удушливый дым и ядовитые отходы промышленных предприятий, и древний «самурайский дух». С «самурайским духом» связано и слово, в последнее время столь часто мелькающее на страницах японской печати, в разговорах, в радио- и телепередачах, во всевозможных речах. Это слово «гумбацу» — «военщина». Статья 9-я конституции Японии запрещает ей на вечные времена иметь свои сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы, а также участвовать в каких бы то ни было военных действиях. Однако правящие круги страны давно нарушают собственную конституцию, создав с благословения Вашингтона внушительную армию. Если в первые годы своего существования она носила невинное название «национальных полицейских сил» и насчитывала 75 тысяч человек, то теперь так называемые японские «войска самообороны» превратились в одну из самых сильных армий в Азии. Их численность уже перевалила за четверть миллиона человек. Они имеют в своем составе 13 дивизий, 1530 самолетов, сотни танков и тысячи артиллерийских орудий, свыше 200 боевых кораблей. Причем военные расходы Японии удваиваются каждые пять лет. Так, если текущая программа на 1967—1971 годы составляет 2340 миллиардов иен, то расходы по следующему, четвертому пятилетнему плану «усиления обороны» превысят все, что было затрачено на ремилитаризацию Японии за 20 лет, на 1200 миллиардов иен! Однако армия — это не только ракеты, танки, реактивные самолеты. Для нее нужны еще и люди. А вот их-то, оказывается, заполучить куда труднее, чем заставить каждого японца, включая грудных детей, ежегодно отдавать по 5 тысяч иен на вооружение. Поэтому и повели сегодня милитаристские круги, начиная от командования войск самообороны и кончая десятками ультраправых обществ и групп, идеологическое наступление на японскую молодежь. Под лозунгом «воспитания национального характера» у молодежи стремятся возродить все тот же «самурайский дух» — обожествление императора и готовность погибнуть за него.
— Наше «Общество щита» взращено войсками самообороны. Мы считаем, что они — наш отец и наш старший брат... В нынешней гниющей Японии это единственное место, где освежает атмосфера сурового мужества, где каждый обретает твердость духа...
Слова эти выкрикивает невысокий, крепко сколоченный человек, облаченный в мундир офицера старой императорской армии: плотный стоячий воротник упирается в подбородок, два ряда блестящих пуговиц сбегают по выпуклой груди, почти сходясь на поясе. Идя в бой, офицеры той, старой армии, бывало, повязывали голову узкой полоской белоснежной ткани с начертанными на ней словами, в которых выражалась преданность императору и его предкам — богам, «сотворившим великую и непобедимую Японию». И у оратора повязка: на белой ленте краснеет восходящее солнце, от которого расползаются черные пауки иероглифов: «Вечно на службе отечеству».
Человек стоит на балконе штаба восточного военного округа войск самообороны в Токио. Ноябрьское солнце освещает стены штаба из серых бетонных плит. Дождь и токийский смог оставили на них неровные грязные полосы, и от этого массивное здание приобрело мрачноватый вид. На плацу перед штабом — толпа солдат. Их собрали внезапно, на многих темные рабочие робы и пилотки с мягкими козырьками — одежда, в которой чистят оружие и приводят в порядок технику. Чуть в стороне сгрудились офицеры. Толпа неподвижна, и только репортеры снуют между солдатами: то пробираются вперед, чтобы поднять повыше микрофоны на тонких гибких стержнях, то пятятся в поисках выигрышной точки для теле- или киносъемки.
Человека на балконе, Юкио Мисиму, здесь знают все: и солдаты, и офицеры, и репортеры. Одни читали его романы, за которые Мисиму прочили в лауреаты Нобелевской премии; другие видели его фильмы — как правило, Мисима выступал в них в качестве и сценариста, и режиссера, и художника, и исполнителя главной роли; третьи смотрели его пьесы. Есть среди солдат и такие, кто знает человека, орущего с балкона, еще ближе. Время от времени Юкио Мисима и его последователи из «Общества щита» с разрешения командования поселялись в казарме, вместе с солдатами ездили на учения, стрельбы, в общем строю маршировали на смотрах.
Как журналисту, мне тоже довелось общаться с Мисимой. Четыре года назад я брал у него интервью. Он принял меня в зале для фехтования на мечах. В войсках самообороны члены «Общества щита» овладевали современным оружием, здесь же, в зале для фехтования, постигали военное искусство самураев. Мисима, надо признать, весьма преуспевал в этом искусстве: ему был присвоен высокий — четвертый — «дан» по фехтованию. Сам он, правда, рассматривал фехтование на мечах вовсе не как спорт.
Самурайский меч в сегодняшней Японии отнюдь не экзотическая архаика. В синтоистском храме в Никко перед толпой почитателей культа императора две красивые девушки с суровыми лицами в ослепительно белых одеждах исполняют воинственный ритуальный танец со священными мечами. Собравшиеся взволнованно следят за каждым их жестом. Все они — настоящие знатоки искусства владения самурайским мечом и в деталях поведают каждому непосвященному, что японские офицеры убивали пленных, как правило, мечами, что самый красивый, хотя и трудный, удар — «полет ласточки», когда человека разрубают горизонтально пополам. Что есть еще и «опускание журавля» — удар мечом сверху наискось, от плеча к бедру; что можно рубить и в стиле Мусаси Миямото — от макушки до копчика на две равные половинки; что старинный самурайский обычай «кимотори»— взять у живого врага печень и съесть ее — делает воина храбрым. Напомнят в храме Никко, да и не только в нем, а и в таком же фехтовальном зале, как тот, где собирается молодежь Мисимы, слова генерала Араки, приговоренного за военные преступления Международным трибуналом к пожизненному, заключению. Генерал по случаю начала японской агрессии в Китае сказал так: «Путь меча есть... могучая сила для устранения всех препятствий...» Самурайский меч для некоторых японцев — до сих пор философия жизни. Для других же меч остается излюбленным оружием, например, для японских гангстеров, хотя у них есть и карабины, н автоматы, и даже пулеметы. Одним словом, весьма и весьма многие в Японии смотрели и смотрят на меч не просто как на холодное оружие, а как на некий символ самурайского духа...
В тренировочном кимоно из плотной ткани, с мечом за поясом Юкио Мисима сидел на циновке в центре зала, скрестив под собой ноги. Его напряженный взгляд, скользнув по визитной карточке, устремился куда-то мимо меня, и я невольно обернулся, чтобы узнать, на кого он смотрит. Но позади никого не было — только стена и белое полотнище на ней с огромным иероглифом «тамасий» — «дух». Это полотнище, как потом мне объяснили, вывешивали каждый раз, когда Мисима и его друзья приходили в зал. На мои вопросы Юкио Мисима не обратил внимания. Он говорил сам. Даже не говорил — он изрекал то, что, видимо, представлялось ему истиной. А глаза его не отрывались от иероглифа за моей спиной. Временами мне казалось, что он погрузился в сомнамбулический транс.
«Я не терплю слова «любовь», — медленно произносил Мисима. — Особенно когда речь идет о любви к отечеству наших предков. Родина должна ассоциироваться у японцев с иным словом — твердым и сильным...»
Юкио Мисима вещал долго. И постепенно я начал понимать, каким предкам поклоняется он: завоевателям Кореи и Маньчжурии, поработителям народов Юго-Восточной Азии. Мне стало ясно и слово, по которому он тоскует. «Война — отец созидания и мать культуры», — провозглашали почитаемые Мисимой предки.
«Человеческая жизнь легче лебединого пуха, — продолжал Мисима. — Почетно умереть на поле боя, сражаясь во имя славы предков, за императора, за истинно японские традиции и честь нашей расы...»
Все, что говорил с такой значительностью Мисима, на самом деле было далеко не ново — он излагал кодекс самурайской чести «Бусидо».
Часто такого рода собеседники после подобных сентенций непременно рассказывают японскую хронику XIV века «Тайхэйки» — «Повесть о Великом мире». Один из героев этой хроники, самурай Есимицу, потерпев поражение в битве против мятежных вассалов императора, покусившихся на честь и достоинство государя, забирается на крепостную башню, дабы оставшиеся в живых воины хорошо видели его, и обращается к ним с такими словами:
«Я покажу вам, как умерщвляет себя настоящий воин! Да послужит это примером для вас, когда кончится ваше воинское счастье и вы станете готовиться вспарывать себе животы!»
«Сказав так, — продолжает хроника, — он снял доспехи и сбросил их с башни. Он спустил с плеч парчовую накидку, бывшую под латами, обнажил верхнюю часть туловища, вонзил меч в свое белое тело и сделал слева направо по животу прямой надрез, выхватил оттуда внутренности и бросил их к подножью башни; потом взял острие клинка в зубы и упал лицом вниз».
