О том, как свёртывается кровь, как формируются закупорки из тромбоцитов, как творится сгусток крови, как улавливаются фибриновой сетью кровяные клетки и что при этом происходит с биохимией крови, – Линьков мог говорить часами. Стадии гемостаза были его молитвой, и он знал всё об антикоагулянтных препаратах, крови, её компонентах и кровезаменителях. Лучшего специалиста по ДВС-синдрому[20] в акушерстве было днём с огнем не сыскать. Аббревиатуру ДВС при Валерии Ивановиче было вообще опасно произносить. Потому что ляпнувший такое, тут же удостаивался лекции про образование активного тромбопластина, о переходе протромбина в тромбин и об образовании, разумеется, фибрин-полимера. В таких мельчайших подробностях, каких ни один самый садистский учебник не то что акушерства – физиологии и биохимии! – не содержит. Этиология, патогенез, лечение и профилактика разнообразных акушерских кровотечений были его, Валерия Ивановича Линькова, религией. И он готов был рассказывать о её дискурсах всем, желавшим в эту религию обратиться или хотя бы слегка причаститься. Сказать по правде, в этом было определённое очарование. Всегда есть определённое очарование в увлечённости чем бы то ни было. А знание предмета всегда вызывает уважение. Мальцева хотела в старых добрых традициях – всё знать! И потому общества Валерия Ивановича по молодости не бежала. Хотя чисто физически он вызывал у неё чувство брезгливости. Пижама на нём всегда была несвежая. Халат – помятый и затасканный. Тапки, несмотря на гордое звание «моющихся» – всегда были заёрзаны и как-то сразу даже совсем новые – состарены. Если есть люди, способные пагубно влиять на одежду и прочие предметы обихода, – Валерий Иванович Линьков был самым гениальным представителем такового народа. Да что там халаты-тапки и прочие вещи! Были у него способности и пофатальнее…
Жена Валерия Ивановича была ровно на двадцать пять лет его моложе. Женился он довольно-таки немолодым уже человеком на девице, парой курсов старше Мальцевой. Говорят, что прежде она была яркой брюнеткой с синими глазами и хорошей фигурой. Ей нужна была московская прописка, чтобы зацепиться в городе – мечте всех провинциалов. Ему очень нравился свободный доступ к красивым молоденьким женщинам. А для таких несвежих принцев, как Линьков, молоденькая жена – это весьма практичный и неограниченный доступ. Кому же из рачительных гномов не нравятся бесплатные Белоснежки?! Но Белоснежка Белоснежке рознь. Татьяна Георгиевна, будучи всего на пару лет младше жены Валерия Ивановича, никогда не видела ту яркой брюнеткой с синими глазами и хорошей фигурой. Те пару раз, что она её вообще видела, перед ней представала опухшая скорбно-блеклая тётя без возраста, без фигуры, с неопределяемого мутного цвета пожухшей радужкой. Скучную тётю-белоснежку звали Викой. Кроме имени о ней было известно лишь то, что она попала в автокатастрофу буквально сразу после замужества. Счастливый женитьбой на молодой девице стареющий потёртый ловелас Линьков купил супруге «Жигули». Вот на них она во что-то там и въехала. Переломала себе руки, ноги, нос. И тазовые кости. После чего долго лечилась. Ещё дольше проходила реабилитацию. И на работу уже не вернулась. Но сильно-сильно захотела ребёнка.
Ребёнка делали долго. Ребёнок, отчего-то, никак не хотел получаться. Хотя вроде с органами репродукции у обоих всё было в порядке. Проверялись и неоднократно!
И наконец – о чудо! – вышло. Совершенно обесцветившаяся Вика забеременела. И сразу залегла в постель. Где и пролежала ровно десять лунных месяцев. Буквально – двести восемьдесят дней провела в постели. И пищу принимала лёжа. Вероятно, ощущая себя ни много ни мало – патрицианкой. А может, всего лишь свихнулась на идее иметь ребёнка. Кто знает… Злые языки утверждали, что Валерий Иванович даже судно ей подавал в постель. Врали! Наверное…
В положенный срок её оттранспортировали в родильный дом. Весила она к тому моменту сто двадцать килограммов. В роды её никто не отважился пустить. Вику прокесарили. И случился у неё – да-да! – тот самый ДВС-синдром. Вика неделю болталась на тонкой грани между жизнью и смертью. Валерий Иванович чуть не сошёл с ума. Что не помешало ему, впрочем, зажать однажды ночью молоденькую санитарку в углу на лестничном пролёте между четвёртым и пятым этажами и стребовать с неё удовлетворения «вручную».
Когда совершенно побелевшая кожей и отчего-то ставшая какой-то сероволосой Вика пришла в себя настолько, что её можно было выписывать, Валерий Иванович перевёз её домой. Помог добраться до той самой постели, где она пролежала всю беременность, и сошёл-таки с ума. Поехал головой на своём, извлечённом из Викиного чрева, наследнике.
– Поскрёбыши – они самые любимые! И самые несчастные, – глубоко вздохнув, резюмировала тогда одна из старых мудрых родзальных санитарок.
Валерий Иванович стал своему сыну и папой, и мамой, и нянькой, и кормилицей. Он взял отпуск на год. Само собой, без содержания. Валерий Иванович нанимал своему малышу самых лучших нянек. Чтобы тут же их уволить и нанять самых-самых лучших. Ни одна нянька, что правда, долго не задерживалась. Честно говоря, у любой няньки – даже у самой худшей (из самых лучших) – возникало горячее желание как можно быстрее покинуть семейство Линьковых, как только она переступала порог их, с позволения сказать, квартиры.
Однажды Татьяна Георгиевна побывала в гостях у Валерия Ивановича. Вместе с Паниным. Они втроём были в Минздраве по какому-то вопросу и после Линьков пригласил их к себе на рюмку чаю. Татьяна Георгиевна была тогда старшим ординатором обсервационного отделения, а Панин заведовал физиологическим родильно-операционным блоком. Валерий Иванович жил буквально за углом, в здании, считавшемся чуть ли не памятником архитектуры. Квартира была огромная, досталась Линькову от родителей. А тем, в свою очередь, от их родителей. Дедушка Валерия Ивановича был каким-то важным ответработником. Только дедушка. Почему родителей не уплотнили – неизвестно. Всё это рассказал им Валерий Иванович, пока они шли к нему чудными московскими переулками.
Почему родителей не уплотнили, стало понятно, как только они зашли к нему в квартиру. Ни один человек в здравом уме и трезвой памяти не желал бы поселиться в этом… В этой… огромной, заваленной дерьмом до потолка ночлежке. Колоссальная энергия и не меньшие средства потребовались бы, чтобы хоть что-то сделать с этим караван-сараем. В мрачной прихожей с высоченными потолками стоял целый ряд разнокалиберных допотопных вешалок. Ещё парочка была косо-криво прибита к стенам, с которых местами клочьями свисали обои, а местами проглядывали такие историко-археологические слои, в виде дранки и штукатурки, что любой археолог посчитал бы за счастье провести тут длительные раскопки. Казалось, что на этих вешалках висят не только курточки и пиджачки маленького Валеры Линькова, не только пальто его мамы, в котором она ходила ещё до Второй мировой войны, но и плюшевый шушун деревенской няньки самого Валерика, единственного и слишком горячо любимого внука ответработника. Кожан его деда. И дореволюционный плащ его прабабушки, перешедший по наследству к его бабушке. Количество обуви, валявшейся в огромной прихожей тут и там, не поддавалось даже приблизительному исчислению. Историк моды сошёл бы с ума от счастья. Таких сандалет уже давно не делали. А ботинки образца 1920-х явно были привезены дедушкой из самого городу Парижу, не иначе. Вся обувка была замурзана. Иные образцы навеки окаменели в конгломератах не меньше, чем полувековой грязи. Из других сыпался крымский песок годов эдак семидесятых. Несмотря на зловещую огромность прихожей, ступить было негде. Потому что кроме обуви и одёжи все горизонтальные и вертикальные поверхности были утыканы разнообразными зонтами – большей частью вышедшими из строя, обломками обувных ложек самых невероятных размеров и фасонов, баночками с насмерть засохшим сапожным кремом, мириадами истёртых почти в ноль обувных щёток, несметным количеством связок ключей неизвестно от чего. И всем таким прочим, что у нормальных людей – даже у самых отъявленных засранцев среди нормальных, – захламляет прихожие в несравнимо меньших масштабах. Было пыльно, темно и страшно. Хотя на улице тогда вовсю бушевало майское солнце.
– Свет не включается! Лампочка перегорела, всё никак не заменю! И не разувайтесь, у нас немного не прибрано! Сейчас поставлю чайник! – бодро прокричал Валерий Иванович, ловко прогарцевавший сквозь весь этот хаос на кухню.
– Немного не прибрано? – с ужасом прошептала Семёну Ильичу Татьяна Георгиевна. – Что же у него тогда «много»? Мне что-то уже не хочется чаю.
– Ну где же вы?!
Мальцева и Панин прошли на кухню. Однако! По размеру кухня Линькова была, наверное, раза в три больше тогдашней трёхкомнатной квартиры Панина. Но на этой огромной кухне не было ни единого пустого места. В почти неразличимой выси рядами стояли бутылки, покрытые пылью. Пивные, водочные, из-под газировки, из-под вина и шампанского. Бутылки молочные, бутылки из-под кефира и ряженки, уксусные… Многие были с навеки, казалось, позабытыми наклейками. А некоторые – так и вовсе давным-давно сняты с производства.
