а юношей — Купавыми мо́лодцами. Символика… Чистота и непорочность дружбы, И боже упаси хоть чуточку чем Купавну обидеть!.. Уважали тогда эти качества… А я верен им и сейчас. Для меня и нынче сорвать купавку, словно цвет девичий, значит нарушить святой обычай. А сравнить его можно разве с доброй традицией в нашем селе — подавать руку помощи попавшему в беду. Слово «дружба» у нас высоко ценится…
«Вот почему это слово часто у него на устах», — подумал я.
— Купавка скрепляла нашу дружбу символом ее нерушимости, — разъяснял он далее. — И мы боготворили старика Славутича, как самого доброго деда, за то, что он поил своими соками эти цветы. Купава оставалась неопалимой даже солнцем, каким бы жарким ни выходило лето… Ибо она — символ добра. А добро неистребимо…
Я слушал его и смотрел на реку, будто на какое волшебство: с восторгом глядел на ослепительно белые пятна, на сказочные узоры, придающие Славутичу неописуемую красоту у его берегов. Право, прелестен он с обильно цветущей купавой. Николай Васильевич между тем неторопливо начал облачаться в свою одежду, то и дело произнося с притворной сердитостью:
— Чудо-юдо рыба-кит, жареные гвозди…
Потом он сел на топляк, неловко прикурил самокрутку, задымил, поглядывая на другой берег, где угадывались человеческие фигурки.
— Впрочем, ты, может, хочешь знать лично мое толкование слова «купавна»? — как бы спохватившись, спросил Градов. — Это не просто добро, а и сила, здоровье, долголетие и… любовь, с которой все человеческое обретает вечность.
— Не слишком ли выспренне, друг мой? — возразил я.
— Эх, дружба, у меня не хватает слов, чтобы полно выразить свои чувства о начале нашей жизни. Не пристало говорить о нем словами привычными и обыденными, если сама наша эпоха требует от нас слов возвышенных и исключительных, которые своим эмоциональным накалом были бы под стать тому, что происходит сегодня. — Он повернул голову в ту сторону, где был невидимый нам с берега курган. — И все тут такое… И разве я не сказал, что и то место, откуда мы спустились сюда, называется Купавый луг? И это понять надо…
Я подумал: «Этот человек верен все еще той капризной девчонке-однокласснице — Купавне, верен молодости… Но ведь надо жить своим возрастом», — кольнула жалость к нему.
— Тебя все же приняли в комсомол? — спросил я. — Надо полагать, и с Региной у тебя обошлось благополучно. Ты, наверное, пишешь о том…
— Само собой пролилось, — протянул Градов. — Да так, что детишкам нынче и показать стесняюсь.
— Ну-ка, давай тетрадь, — попросил я. — С удовольствием буду читать.
Он рассмеялся:
— Давай, похлопай бичом!..
Из тетради Н. В. Градова
«Это было вскоре после выпускного вечера в школе. Отец Регины взял нас со Степаном матросами на свое судно. Так, на время — до осени, пока нас не призовут в армию.
…Сразу после выхода в море я заступил на вахту. Глянул на барометр — давление резко падало. Но это не испугало. Напротив, мне даже захотелось поспорить о бурей.
— Попахивает штормиком! — о показной лихостью заметил я старпому Шкреду, тому самому морячку, к которому год назад приревновал Регинку. И про себя подумал: «Не спасую перед тобой, красавчик!»
Но он презрительно глянул на меня и пробасил:
— Без тебя нешто не вижу? Помалкивай, детка!
Шкред раскрыл вахтенный журнал и ручкой с золотым «вечным» пером (по тому времени — редкость) сделал запись о своем дежурстве, размашисто расписался. Водворив в карман куртки самописку, старпом лихо и самодовольно присвистнул, бросил мне с одесским говорком:
— Детка, не тушуйся, исполни вальс «Закрой глазки» и — баюшки-баю под теплым одеяльцем.
В другое время я бы воздал должное зарвавшемуся старпому и врезать по шее мог бы, но не здесь, в море, где вынужден сдерживаться, потому что на рыбацком суденышке в его руках полноправная власть. Наш «Альбатрос» шел из-под Очакова на базу, что под Одессой, имея полный трюм кефали, и, кроме того, на буксирном тросе тащил переполненную рыбой шаланду. Капитан Авель Стенович Кочергин остался на берету — принимал новое судно. Я же имел все основания презирать Шкредуху…
То был последний рейс «Альбатроса» — ветхое рыбацкое суденышко должно стать на капитальный ремонт. Пользуясь неизменной уступчивостью своего отца, Регина захотела побывать в Одессе. Компанию ей составила Дуся Гончаренко. Так вместе с нами вышли в море и подружки, чему мы были очень рады.
В начале пути Регина запевала:
Каравелла, и шхуна, и старый фрегат На волне колыхали меня…
Дуся подхватывала:
Я — родня океану, он старший мой брат, А игрушки мои…
…Оставив меня одного у штурвала, Шкред спустился в свою каюту. Вскоре вновь появился на мостике и, отвернувшись от меня, достал из кармана флягу, прямо из горлышка стал пить. Ко мне донесся запах спиртного.
«Зачем он пьет?! — забеспокоился я. — Трусит перед штормом? Взбадривает себя?»
— Корешок! — вдруг позвал Шкред. — Тебе плохо, корешок? Не боись, наставим штормяге нос!
— Да-да, Теодор Карлович, у вас замечательный нос! — откликнулся я.
Он подступил ко мне:
— Мой мальчик, говоря по-одесски, ты выглядываешься, как мой папа! О, мой папа не лез за словом в карман. И мне преподал это. Понимаешь ли, в детстве у меня был нос, такой же почти, как у тебя — сапожком. До чего же он мне надоел! Посмотрю в зеркало — и тошнит. Так мой папа научил меня найти выход из положения. Что бы ты думал?.. На ночь я привязывал свой нос шпагатом к коленке, поджимал ее поближе к бородке. Ясно, так не проспишь всю ночь: нет-нет да и дрыгнешь ногой, а к ней нос привязан! Так мой мерзкий носище и выпрямился. То-то, милаша!
