Прими эту мою практику, не пожалеешь. Ха-ха…
Когда-то Регинка наделила меня этим прозвищем — Нос сапожком. Выходило, что она об этом рассказала и Шкреду. Иначе зачем бы ему сейчас подтрунивать надо мной, точно над чудаком?! И, несмотря на то что он был старше меня лет на десять и что являл собой старшинство на корабле, я мог бы дать ему пощечину, но не имел права оторвать руки от штурвального колеса.
— Вы, откровенно говоря, мне надоели! — прикрикнул я на него. — Я не христосик, чтобы выслушивать ваши нескладные шуточки. Предупреждаю: поберегитесь, Шкредуха!
Но он не внял моей угрозе.
— Мой ты ласковый! Вижу, ты паренек все же на большой палец, с присыпкой. Потому только и скажу тебе по чистой совести: попомни, эта дырявая посудина, которую ваши девочки поименовали «Каравеллой», не есть драга. Рыба в трюме не есть золото, а ты — не личность, чтобы дерзить мне.
В руках Шкреда щелкнул портсигар. Из вмонтированной в него зажигалки блеснул огонек. Старпом прикурил сигаретку, вытолкнул изо рта в мою сторону сизые пахучие кольца табачного дыма.
— Из чистого золота… самой высокой пробы! — Шкред вертел перед моими глазами портсигар. — Лучшей приманки для женского пола не найти. Как увидит — любая раскиснет. Что поделаешь, золото выше сатаны, миром правит, как сказал поэт… Присмотрел тут одну девочку, да она… А без нее мне и золото — бяка, детка моя. Не понимает, дурочка, что выходить замуж за голодранца лишь так — по-любови — это пуф-ф. — Он выдохнул мне едва ли не в самое лицо клуб дыма. — Воображаю себе, милейший, восемнадцатилетнюю девочку с ярко накрашенными губками, в юбочке выше полненьких коленочек, с этакими симпатичненькими чертиками в глазах, то не надо много раздумывать: она — самая несноснейшая среди подружек. И папашенька ее — хмы-и, антик!..
Я понял: Шкред говорил о Регине и ее отце. Какую обидную неосмотрительность допустили они, особенно Авель Стенович, войдя в близкие отношения с этим подленьким человечишком. В который раз я был готов накинуться на него, но на «Альбатроса» вдруг налетел порыв ветра. Суденышко заскрипело, как от боли, зарываясь носом в волну.
— Степа! — невольно вскрикнул я, будто позвал его на помощь, чтобы разделаться с обидчиком.
— А Степка твой на шаланде, — ответил Шкред. — Кефаль, а не какая-нибудь бяка там. Глаз нужен…
Старпом молча раскачивался, как бы прислушивался: что там, на шаланде? А море дымилось, волнение его усиливалось. Зеленое кружево запенилось на верхушках все круче вздымающихся волн. В любую минуту мог налететь шквал, но Шкред, казалось, не думал о том. В его руках опять появился портсигар. Я увидел на внутренней стороне крышки фотографию Регинки, прикусил от душевной боли губу, руки еще крепче вцепились в штурвальное колесо. Ничего, сойдем на берег — там посчитаемся…
Ветер вокруг «Альбатроса» на какое-то время притих. И волна словно стала пониже, будто умиротворилась под влиянием моей страсти. А мне захотелось как можно больнее досадить этому задаваке с золотым портсигаром.
— Регина будет моей женой! — крикнул я.
Но, к моему разочарованию, Шкред или не расслышал, или ничего не понял, а может, и не желал понять. Он почти вплотную придвинулся ко мне.
— Объясни, в чем дело, иначе я ничем не смогу вам помочь, — сказал он с нажимом на «вам», вероятно подразумевая меня и Регинку. — Поимей в виду, что́ я тебе сейчас скажу, старик… Когда я был совсем маленьким, тогда у меня был старенький дедушка. Однажды старикашка пошел погулять и долго не возвращался. В нашем доме поднялся страшный гармыдер, ну — переполох. И когда наконец мой дедушка возвратился, то моя сестричка возьми и брякни: «Дедушка, ну как тебе не стыдно?! Мы тут все так переволновались: сейчас много стариков умирает на улице». Так что я тебе советую, старик, подумать над тем, что сказала моему дедушке моя маленькая сестричка.
Едкий насмешник Теодор Шкред! Он стоял, заложив руки за спину. И все же я не сдался.
— Приглашаю вас, Теодор Карлович, на нашу свадьбу. Регина просила передать: она приготовит вам отдельный столик с чашечкой кофе — не больше. Напиточек будет черный, как ночь древнего холостяка, горячий, как пощечина девушки, умеющей постоять за свою честь, и пламенный, как несостоявшийся поцелуй.
— А это, салажонок, видел? — помахал перед моими глазами своим портсигаром Шкред. — Могу подарить. Бери же, мальчик.
С портсигара, улыбаясь, глядела Регина.
— Бери же, мой мальчик!.. Бери и фотографию. А мне оставь оригинал.
Он произнес это сорвавшимся голосом. Я восторжествовал — досадил-таки! Оставалось лишь вышвырнуть этого отвратительного интригана за борт… Совсем некстати в ходовой рубке появились Регина с Дусей.
— А вы… зачем? Идите обратно в кубрик! — строго посмотрел я на них. — Не видите, шторм надвигается.
Шкред ловко перехватил мои руки, оторвал их от штурвального колеса, занял мое место.
— Будь спок, корешок! Тут командую только я. Знаешь, что такое дисциплина? Это сознательное умение показаться глупее начальника. Ха-ха-ха…
— Тогда я готов подчиниться вам, — воспользовавшись его оплошностью, ответил я.
Но он не растерялся:
— Так сказано в уставе немецкой, еще кайзеровской, армии. — Он покосился на Регину: — Я подчиняюсь воле вашего папеньки.
Умышленно или нет, но он принизил достоинство ее отца. И она покраснела. Шагнула к нему, подняла руку, чтобы закатить пощечину. В тот миг вновь взвыли снасти от налетевшего ветра. Судно дало резкий крен, Регина едва устояла на ногах.
Все выше вздымались крутые гребни волн. Ветер срывал с них седую пену. Девушки, прислонясь к задней стене рубки, побледнели от страха. И будто только этого и надо было Шкреду. Он посмотрел на них так, словно просил оценить его достоинства передо мной, и повел судно мастерски, ловко разрезая форштевнем «Альбатроса» встречную волну. Но вдруг оттуда, где находилась шаланда, донесся неистовый голос Степана: он или звал на помощь, или предупреждал о грозящей всем нам опасности. В тот же миг, трясясь всем корпусом, судно, ухнуло меж двух валов.
Я бросился к Шкреду, чтобы помочь ему удержать в руках штурвал. Дуся Гончаренко метнулась
