— Жаль, что такая строгая участь Михаила Васильевича постигла, — сказал Сумароков. — Будем в надежде на скорый конец его злоключениям, а наши оды выпустим в свет. Я доложу графу Алексею Григорьевичу, его апробация для типографии необходимо нужна.
— Да, жаль, жаль, — рассеянно согласился Тредиаковский. — А впрочем, жил бы тихо и порядочно — не сиживал бы в холодной… Молчу, молчу! — спохватился он, заметив, что Сумароков нахмурил брови. — Не сердитесь. Извольте посмотреть, я титул книжке приготовил и к ней предуведомление начертал.
На листе, изображенное твердым, четким почерком Тредиаковского, стояло заглавие: «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждый одну сложил особливо». В предисловии был описан спор между поэтами о преимуществах ямба и хорея. Фамилии участников назывались, но кем написана какая ода, оставалось неизвестным. Для сравнения к стихам прилагался славянский текст Сто сорок третьего псалма.
— Изрядно, — сказал Сумароков, прочитав рукопись. — Потрудились вы немало, Василий Кириллович.
— Моя, видите ли, часть, что я способен к тому, что мелочь, — ответил Тредиаковский в обычном для него самоуничижительном тоне. — Но моя ли вина, что люди ныне больше склонны к пользе, нежели просто к славе? Я ввел, государь мой, новое количество в наш стих, назвав его тоническим, потому что оно в ударении голоса состоит. Однако этим изобретением, как невеликим, не величаюсь, а как не бездельным — не стыжусь.
На самом деле Тредиаковский очень величался своим открытием, и это было досадно. Сколько угодно Сумароков мог издеваться над нескладными виршами Тредиаковского, однако новой мерой стих обязан ему да еще Ломоносову, спорить тут нечего. Но кто лучше может пользоваться этой мерой и умеет владеть российским стихом — предстоит выяснить.
Тредиаковский попросил у Сумарокова его оду, прочел стихи, шепча про себя и покачивая головой, затем наказал печатать эту оду первой в книжке и удалился.
Поздно вечером во дворце Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях дня:
— Лейб-компании гренадер Петр Товарищев обнаженным палашом порубил дворового человека князя Александра Михайловича Долгорукого. Гренадер Афанасий Ермолаев драл за волосы и бранил церкви Николая Чудотворца священника Михаила Иванова…
— Ты вчера мне о драках говорил.
— Нет, ваше сиятельство, вчера другие гренадеры отличились, а именно…
Разумовский жестом остановил своего генеральс-адъютанта.
— Будет на сегодня. Рапорт государыне изготовь: «Все благополучно». Караулу пароль — «святой Кирилл», лозунг — «Киев». Что надобно? — спросил он, увидев, что Сумароков хочет передать ему сшитую тетрадь.
Сумароков рассказал о споре между поэтами и просил распоряжения напечатать книжку за их собственный кошт.
— Псалмы — то хорошо, — одобрил Разумовский. — Я их много знаю. А ямбы и хореи — не для меня. Смолоду не учен, догонять поздно. Почитай лучше про божественное.
Сумароков прочел свою оду. Граф умиленно улыбался, казалось, пробовал подпевать. Второй шла ода Тредиаковского, написанная хореем. Она была вдвое длиннее оригинала, и стих ее не имел нежности, которой ждал от хорея автор.
Но смотря мою на подлостьИ на то, что бедн и мал,Прочих видя верх и годность,Что ж их жребий не избрал.Вышнего судьбе дивлюсяТак глася, в себе стыжуся…
— То нехорошо, — сказал Разумовский. — Не божественно. Читай третью.
Произнося вслух чеканные, лаконичные, мужественные строки переложенного Ломоносовым псалма, Сумароков с завистью почуял их огромную поэтическую силу, но поспешил прогнать свое впечатление:
Меня объял чужой народ,В пучине я погряз глубокой;Ты о тверди длань простри высокой,Спаси меня от многих вод.Вещает ложь язык врагов,Десница их сильна враждою,Уста обильны суетою,Скрывают в сердце злобный ков…
Он кончил читать. Разумовский сидел, задумавшись.
— То правда, — сказал наконец он. — Скрывают в сердце злобу… Не спрашиваю, кто писал, и гадать не стану. Да и никто не будет. Кому ваши споры нужны? А псалмы важные. Дай сюда.
Медленно, часто макая перо в чернильницу, думая над буквами, он вывел на рукописи: «Печатать. Граф Алексей Разумовский».
3
Книжка со стихами трех поэтов вышла в свет, но внимания к себе не привлекла. Во всяком случае, Сумароков разговоров о ней не слышал. Думать об этом было некогда: императрица и двор готовились летом 1744 года путешествовать на Украину, лейб-компания их сопровождала.
Елизавета Петровна отправилась в Киев, чтобы помолиться печерским угодникам. Это была официальная цель поездки, но истинная причина заключалась в том, что Алексей Разумовский страстно желал побывать на родине. Елизавета приняла и обласкала всю деревенскую родню, и мать Разумовского увидела в государыне покорную невестку.
Сумароков участвовал в этом высочайшем путешествии. Императорский поезд был огромен. Для него собрали двадцать три тысячи лошадей.
С первых же дней пути к Сумарокову начали поступать рапорты о бесчинствах лейб-компанцев. В Орле пьяный гренадер Жуков кричал «слово и дело» на вице-сержанта Гура Куломзина, протрезвившись, отговорился беспамятством и был штрафован палками. — В Дмитровке капрал Волков отнял у мужика лошадь. В Глухове капрал Зотов бил и таскал за волосы начальника гарнизона, а гренадер Бизеев утащил в кабаке казачий жупан и кушак… Из каждого города и местечка, где останавливались гренадеры, текли слезные на них жалобы.
Торжественный въезд императрицы в Киев состоялся 29 августа. Унтер-офицеры с трудом набрали сорок державшихся на ногах гренадер, для того чтобы, обряженные в кавалергардские уборы, они следовали верхом за каретой государыни.
Исполнив эту службу, лейб-компанцы сочли себя свободными и принялись пить, да так, что пришлось их выгнать с частных квартир и запереть в каменной казарме.
На обратном пути в Нежине произошла драка, стоившая прапорщику Гринштейну дальнейшей его карьеры.
Поздним вечером зять Разумовского, бунчуковый товарищ Влас Климович с женой возвращался в коляске от тещи. Навстречу ему ехал Гринштейн. Лошади столкнулись, — адъютант лейб-компании сворачивать не привык, а зять царицына мужа в своем городе также считал себя фигурой не последней.
Гринштейн выпрыгнул на дорогу и закричал:
— Что за канальи ездят, генералитету чести не отдают?
Гренадеры стащили с коня слугу Климовича и бросили к ногам Гринштейна.
— Ты кого везешь?
— Графа Разумовского сестрицу с мужем, — ответил слуга. Он поспешил назвать имя графа, надеясь усмирить ночного буяна.
— А-а, Разумовского?! — закричал в ярости Гринштейн. — Я Алексея Григорьевича услугою лучше, и он через меня имеет счастье, а теперь за ним и нам добра нет! Его государыня жалует, а мы погибаем…
Он перешагнул через слугу, подбежал к коляске Климовича и сильным ударом свалил кучера наземь.
— Бейте их, гренадеры!
Климович понял, что дело завязывается нешуточное, и оставил свой экипаж. Но прежде, чем он успел сказать слово, Гринштейн ударил его раз, другой, схватил палку и принялся обрабатывать свойственника фаворита, отпустив его только по просьбе жены. Однако, едва Климович велел кучеру ехать обратно к Разумихе, как все пошло сначала — лейб-компанцы выволокли зятя из коляски и нещадно избили.
— Ваш бог Разумовский через меня воскрес, а мы теперь страждем! — кричал Гринштейн.
Тем временем дали знать старухе Разумовской, она прибежала на побоище уговаривать драчунов — и едва унесла ноги…
Утром Гринштейн припомнил, что спьяна хватил через край. Он поехал к Разумихе и потребовал от нее письменную справку о том, что Климович его, Гринштейна, бранил и хотел бить тростью.
У себя в доме Разумиха не испугалась петербургского начальника и сказала, что никакой бумаги не даст.
— Вы забойство начали делать, так справку о чем ищете?!
Гринштейн не смутился отказом.
— Меня государыня жалует, — ответил он. — Я не то что зятю вашему, а и сыну не уступлю.
Собрал лейб-компанцев и покатил в Петербург.
На допросах по нежинскому происшествию Гринштейн валил всю вину на Климовича. Лейб-компанцы Журавлев, Съедин, Замятин согласно подтверждали его показания.
Что было делать? Императрица миловала своих гренадер-поручиков, освободивших для нее престол. Если назначить пытку, произойдет немалое кровопролитие, истину же сыскать надежды нет — все запираются. Надо бы тогда и зятя Климовича кровью попугать, да где там, не притронешься! Потому решили розыск оставить и о том донести императрице.
