Единственной обязанностью лейб-компанцев была охрана императорской персоны. Гренадеры несли дворцовый караул. В наряд выходило пятьдесят человек, командовали унтер-офицеры. Караул выставлял внутренние посты у дверей в личные апартаменты Елизаветы, у лейб-компанского знамени. Ночью рядом с комнатой, где спала царица, — боясь покушений на свою жизнь, она каждый раз меняла место ночлега, избегая ложиться в опочивальне, — помещался пикет, и число постов увеличивалось.
Самые рослые и красивые гренадеры — таких нашли шестьдесят человек — составляли кавалергардский корпус. Кавалергарды получили нарядную форму: красные накладные кафтаны без рукавов, с вышитым золотом государственным орлом на груди и спине — супервесты. В дни приемов они дежурили у дверей в личные комнаты, куда пропускали только по особому разрешению. «Пройти за кавалергардов» означало быть в милости.
Понимая, что с ходу взятое можно в одну ночь потерять, Елизавета распорядилась держать лейб-компанцев поближе к себе и во всегдашней готовности к действию. Гренадер поселили в большой зале Зимнего дворца и настрого запретили отлучаться без ведома унтер-офицера. Оказалось, однако, что такое соседство двору беспокойно. Лейб-компанцы пьяные слонялись по комнатам Зимнего, их ругань и песни доносились в покои государыни. Уговоры вести себя пристойно не помогали. Тогда лейб-компанцев вывели из дворца и разместили в ближайших домах, чтобы можно было собрать их за четверть часа.
Караульную службу гренадеры несли отвратительно — уходили с постов, стоя на часах, напивались до невязания лык, грубили унтер-офицерам, между собой ссорились и смертным боем дрались. Жены их состояли в бесконечной сваре.
Страшновата она была, эта лейб-компания…
Когда князя Черкасского назначили канцлером, гренадеры при начальстве говорили:
— Вельможа-то он, пока нам это угодно…
Об этом доносили Черкасскому, жаловались Разумовскому и Елизавете, но никто за продерзости наказан не был.
Кавалергард Прохор Кокорюкин, без меры пьяный, по пути из кабака с азартом вошел во двор богача-промышленника Акинфия Демидова, покалечил приехавших к нему кунгурских купцов, изрубил тесаком стол, потом забрался к прачкам, порвал на них платья и разломал лохани. Услышав о таком буйстве, сосед Демидова фельдмаршал князь Долгорукий послал своих людей утихомирить кавалергарда. Удалось вывести его со двора, но не дальше коляски, стоявшей у крыльца. Кокорюкин залез в нее и требовал, чтобы его отвезли на квартиру. Потом воткнул в землю тесак и плакался прохожим, что пришел в гости к князю, а его не принимают. Фельдмаршал из окна увещевал господина поручика идти домой и должен был услышать немало ругательств. Никакого взыскания Кокорюкин не получил.
Вице-капрал Травин приехал ночью к вдове майора Кунаковского, выломал окна в доме, бранил скаредною бранью майоршу и ее дочерей, хвалился их шпагою колоть, крича: «Я тебя вытащу со двора вон и на улице бить стану, и ты мне, лейб-компании вице-капралу, ничего не сделаешь!»
Гренадер Леонтий Дубов, находясь в карауле при дежурной комнате, напился пребезмерно пьян и шатался близ дворца по Луговой Миллионной улице, спустив штаны.
Гренадер Осип Уваров, неся службу в пикете, оказался беспамятно пьян и под утро в покоях ее величества необычайно стал кричать. Сержант хотел его увести, но Уваров наставил на него ружье и кричал, покуда хватило голоса. Все во дворце проснулись, однако из своих комнат никто не вышел, пока не затих Уваров.
…Каждый день Сумароков докладывал Разумовскому о происшествиях в лейб-компании, сделавшихся для нее служебным бытом. Самых отчаянных сажали на цепь, но гренадеры скопом приходили освобождать товарищей. Другим Разумовский делал реприманд — словесное внушение.
Императрица же все прощала.
Глава IV
Российские стихотворцы
Сюда, на берег тихой Леты,
Бредут покойные поэты;
Они в реке сей погрузят
Себя и вместе юных чад.
К. Батюшков1
Петербург — город небольшой, и стихотворцы в нем хорошо знали друг друга, хоть и встречались с надменной улыбкой. Тредиаковский завидовал таланту Ломоносова и не мог простить этому адъюнкту физических классов критики нового способа сложения российских стихов, открытием которого справедливо гордился. Ломоносов был уверен, что Тредиаковский похоронил в архиве оду на взятие Хотина, сопровожденную письмом о правилах стихотворства, и в противность ему, Ломоносову, не желает признавать ямба.
Разделяли их и академические обстоятельства. Тредиаковский, смиренный и мученый, с начальством не спорил, на горьком опыте поняв, что плетью обуха не перешибешь. Ломоносов же обличал правителя Канцелярии Академии наук Шумахера, добился расследования его действий, много шумел, случалось — и дрался с обидчиками.
Сумароков был младшим среди своих собратьев по перу, ничего важного пока не сочинил и потому больше слушал ученые разговоры. Не любил он в этом признаваться, но писать стихи учился у Тредиаковского. Зато когда понял силу четырехстопного ямба, стал подражать новой манере.
Апрельским полднем 1743 года Сумароков, рано закончив служебные часы во дворце, пошел прогуляться. На той стороне привычным взглядом он видел каменный дом Кунсткамеры Академии наук, здание двенадцати коллегий, кадетский корпус. Перед его фасадом по-прежнему горели костры.
Сумароков подумал о юности, проведенной за стенами старого меншиковского дворца. Всего три года назад покинул он их для службы на благо отечества, а что успел сделать и кому его служба нужна? Он проводил в тюрьму двух начальников, привыкает к третьему, но ни в ком из них не заметил прямого радения о государственной пользе. Каждый думает о себе. Всюду так ведется.
По Неве плыли льдины, и лодочники, медленно лавируя между ними, перевозили на Васильевский остров пассажиров из города. Сумароков отдал копейку и вступил на банку старенькой шлюпки. Ему захотелось взглянуть на корпус поближе.
Ушедшие годы не изменили быта кадет и распорядка занятий. Дневальный у ворот с примерным усердием бил в колокол, возвещая час обеда. Хлопцы на берегу варили кашу. Собаки быстро облизывались, ожидая дележа остатков. Молодые люди в зеленых форменных кафтанах толпились во дворе. Лица их были Сумарокову незнакомы — в учении состояло новое поколение.
— Александр Петрович, государь милостивый! — услышал он громкий голос.
Берегом шли, возвращаясь из Академии, Тредиаковский и Ломоносов. По их возбужденному виду Сумароков понял, что они вели спор, и, наверно, опять о стихах. Ломоносов снял шапку, подставив крутой лоб лучам неяркого солнца.
Сумароков подошел, поздоровался и зашагал рядом с поэтами. Он был рад случаю прервать докучные мысли об озорстве лейб-компанцев.
— Мы идем обедать, — сказал Ломоносов, — так не угодно ли с нами в трактир? К себе не зову, еще не устроился, жена недавно приехала. А Василий Кириллович свою молодку, что привез из Москвы, скрывает, даже близким знакомым не показывает.
— А вот и нет, и нет, — торопливо ответил Тредиаковский, и на его широком морщинистом лице проступило хитровато-почтительное выражение. — Но Александр Петрович привыкли кушать с вельможами за столом его высокографского сиятельства…
— Полно вам! — сурово сказал Ломоносов, и Тредиаковский замолчал, пошевелив беззвучно губами. — Он во дворец не для обедов ходит, а на службу.
Сумароков был благодарен за эту поддержку, погасившую готовый сорваться с его уст резкий ответ, и, чтобы переменить разговор, спросил, какую материю обсуждали господа стихотворцы, когда он попался им на пути.
— Все об одном говорим — о новом российском стихосложении, — отвечал Ломоносов. — Какая стопа благороднее будет — ямба или хорея? Василий Кириллович ямб теперь уже не отвергает, как делывал, но и полного достоинства ему отдавать не хочет.
— Не досадил ли я вам чем, государь мой, что вы язвите меня такою насмешкою? — обидчиво спросил Тредиаковский. — Подлинно, в том моя ошибка, что в наши стихи одни было хореи ввел. Да ведь повинился я перед вами, и не о том у нас речь…
Стихотворцы повернули в Третью линию и вошли в маленький деревянный трактир, за которым начинался ботанический огород Академии наук.
В низкой горнице стояли четыре стола. За одним шумели мастеровые люди. Над прилавком в глубине возвышался хозяин.
— Здорово, Иваныч, — перекрывая голоса, сказал Ломоносов. — Гостей привел. Покорми.
Он прошел в дальний угол горницы, видать, на знакомое место, и подвинул стулья Тредиаковскому и Сумарокову.
Хозяин исчез за перегородкой и вскоре появился с подносом. Поставил перед поэтами кувшин, рюмки, горшок щей с солониной, блюдо вареной корюшки, положил горку хлеба и три анисовых кренделя.
