Войска были выстроены перед дворцом. Елизавета показалась народу, прошла между рядами гвардейской пехоты. Днем она переехала в Зимний дворец, где отслужила молебен.
Переворот совершился неожиданно просто и благополучно. В Петербурге ликовали. Иностранцы глядели настороженно — им было чего опасаться.
Безудержно радовалась гренадерская рота Преображенского полка. Солдаты понимали, что они герои дня, и рассчитывали на богатые награды. Но благодарность Елизаветы превзошла все ожидания.
После молебна в Зимнем дворце императрицу окружили солдаты гренадерской роты, весело поздравляли, желали долгих лет царствования. Елизавета, ласково улыбаясь, благодарила. Гринштейн сказал:
— Ваше императорское величество видели, как усердно служили вам гренадеры Преображенского полка. Всех врагов ваших схватили, и капли крови при том не упало. За это гренадеры просят одной награды — объявите себя капитаном нашей роты и разрешите первыми присягнуть вам!
— Будь по-вашему, — охотно согласилась императрица. — Отныне я капитан вашей роты и сама остальных офицеров вам назначу.
За всеми хлопотами первых недель царствования Елизавета не забыла о своих гренадерах. Накануне нового, 1742 года, 31 декабря, был издан указ: выдать в полки лейб-гвардии за счет Соляной конторы штаб- и обер-офицерам не в зачет жалованье на треть года, а унтер-офицерам, капралам и рядовым наградные деньги. Дальше стояло:
«А гранодирскую роту Преображенского полку жалуем. Определяем ей имя лейб-компания, в которой капитанское место мы, наше императорское величество, соизволяем сами содержать и оною командовать».
Офицерами были назначены ближайшие помощники Елизаветы, прежние ее придворные, участники переворота, ныне виднейшие вельможи Российской империи: капитан-поручик в чине полного генерала — ландграф Гессен-Гомбургский, поручики в чине генерал-лейтенантов — Алексей Разумовский и Михаил Воронцов, подпоручики — генерал-майоры Александр и Петр Шуваловы.
Прапорщик лейб-компании был в чине полковника армии, сержанты равнялись подполковникам, капралы — капитанам. Рядовые гренадеры получили звание поручиков — двести шестьдесят семь человек.
Среди солдат роты дворян было не много — всего двадцать девять, остальные происходили из поповских, мещанских, крестьянских детей, а кое-кто был из иностранцев. Всем им пожаловали потомственное дворянство, сочинили гербы с надписью: «За ревность и верность». Офицеры лейб-компании наделены были деревнями и крестьянами, каждый рядовой получил по двадцать девять душ и вышел в помещики. Гринштейну за особые услуги отписали без малого тысячу душ, и явился он сразу богатым человеком, лейб-компании прапорщиком, а вскоре и адъютантом.
Капитан-поручик ландграф Гессен-Гомбургский, принявший команду над лейб-компанией, был вызван в Россию в 1724 году. Петр I думал женить его на Елизавете, у которой не ладилось с женихами, но после смерти царя об этом больше не заговаривали, и немецкий принц жил без особых забот, получая полковничье жалованье. Человек он был незавидный, обладал сварливым характеров, образования не имел, хороших манер также. Петр II пожаловал его в генерал-майоры, при Анне Ивановне служил он начальником артиллерии, с должностью не справлялся, получил отставку и прилепился к бывшей невесте Елизавете Петровне. Та дорожила людьми, искала приверженцев, и Гессен-Гомбургский не был отвергнут. А после ее восшествия на престол он стал командиром лейб-компании. Больших способностей для этой роли от принца не требовалось. Здесь нужна была безусловная преданность — и только. На Гессен-Гомбургского в этом смысле полагались.
Лейб-компания, составленная из людей, посадивших Елизавету на престол, имела теперь одну обязанность — охрану особы императрицы. Преображенских гренадер возвеличили свыше меры и стали на них крепко надеяться.
Вторым начальником лейб-компании был Алексей Разумовский, негласный супруг Елизаветы Петровны. Он защищал свое семейное счастье.
3
Двадцать четвертого ноября в доме Головкиных пышно праздновались именины графини Екатерины Ивановны. Больше сотни гостей обедали и остались на ужин. Все видные сановники империи почтили присутствием торжество — Миних, Черкасский, Левенвольде, Менгден, Голицын, собралась обширная родня Ромодановских и Головкиных.
Сумароков по должности адъютанта день проведав доме начальника, помогая встречать и рассаживать гостей. Столы были поставлены во всех покоях, кроме комнаты самого Головкина. Он переживал припадок подагры и лишь ненадолго, злой, с кислым и сморщенным лицом, показался шумному обществу.
К болезни его в Петербурге привыкли, и потому отсутствие хозяина не помешало веселью. Именинница, истинная внучка Ромодановского, князь-кесаря всешутейшего собора, не жалела вина. Кушаний тоже поставили вдосталь.
После полуночи гости с неохотой расходились по домам. Слуги вдвоем, вчетвером вытаскивали, найдя под столами, усердных питухов и, стараясь быть вежливыми, относили их в сани. Министры уехали раньше, соблюдая свой ранг и достоинство.
Домашние валились с ног от усталости. Графиня ушла к себе. Лакеи гасили свечи. Адъютанты Головкина разбирали шубы, как вдруг в дверь парадного входа с набережной Невы застучали. Стук был громкий и нетерпеливый. В доме вице-канцлера такого еще не слыхивали.
Дворецкий переглянулся с офицерами и пошел отворять.
— По именному повелению! — гаркнул сержант, появляясь из-за солдатских спин.
— Господин граф недужен и почивает, — сказал дворецкий. — Час поздний…
— Где граф Головкин? — закричал сержант. — Немедленно проводи к нему! По приказу государыни императрицы!
— Наш государь Иоанн Антонович, — возразил дворецкий, — а ее высочество великая княгиня Анна Леопольдовна…
— Было высочество, да все кончилось, — оборвал сержант. — А государыня наша ныне — Елизавета, Петра Великого дочь и воинства российского любезная матушка. Ну?! — угрожающе двинулся он на испуганных домочадцев Головкина.
Дворецкий, схватив свечу, побежал по анфиладе комнат, оглядываясь на преображенцев. Они пошли в ногу, и гулкий шаг их как бы раскачивал здание.
Сумароков прислонился к стене, потрясенный случившимся. Вот как это бывает… Ворвались ночью во дворец Меншикова — и поехал светлейший князь в Березов, постучали к Бирону — и нет герцога-регента… Теперь настала очередь министров правительницы. Поди, в двери каждого вельможи ломятся сегодня гвардейцы. Как просто и страшно происходят события, от которых зависит благополучие государства российского… Но зато отныне утвердится оно под скипетром Елизаветы Петровны, дочери просвещеннейшего и храбрейшего из монархов.
…Головкина волокли через покои, заставленные мебелью, меховой халат его подметал огрызки хлеба и кости. Солдаты то и дело останавливались возле неприбранных столов, хватали недопитые бутылки, звеня хрустальной посудой. Осколки стекла трещали под тупоносыми башмаками.
Екатерина Ивановна подбежала к мужу. Сержант локтем оттолкнул ее.
— После, после… — пробормотал он.
Головкина втиснули в сани между двумя солдатами и повезли.
Графиня, упав на ковер, билась в рыданиях. Офицеры по одному покидали дом бывшего сановника.
Наступило утро нового царствования.
Сумароков неважно чувствовал себя в декабрьские дни: граф Михаил Головкин был объявлен государственным преступником, репрессии легко могли захватить и его адъютанта. Но время шло, следствие развивалось, а кроме арестованных в ночь переворота вельмож, больше никого не трогали.
Через полтора месяца после арестов начался суд, и 16 января 1742 года огласили приговор. Судьи предложили смертную казнь, Елизавета показала милосердие и заменила смерть ссылкой.
Головкину было поставлено в вину то, что он желал провозгласить Анну Леопольдовну императрицей… «И в том, что нас, — писала Елизавета в манифесте о преступлениях вельмож, — от наследства безбожно и против всего света законов отлучить намерен был, оный Головкин признал себя виновным».
За это его сослали на вечное поселение в острог Ерманг, расположенный на реке Колыме, двумя тысячами верст севернее Якутска. Графиня Екатерина Ивановна пожелала разделить судьбу мужа.
Почти три года добирались Головкины до Ерманга и провели там десять лет. Оттуда в 1755 году графиня вернулась одна, привезя в Москву залитый воском труп мужа, похоронила его в Георгиевском монастыре и в течение всех тридцати пяти лет своего вдовства аккуратно навещала могилу.
Несмотря на мрачное состояние духа, Сумароков писал стихи. Не рискуя поздравлять государыню — в данных обстоятельствах ода могла показаться неискренней, — он все же пробовал силы в торжественной лирике. Воспоминания о победах Петра I были хороши для всех случаев, и Сумароков посвятил им свою новую оду.
