свойственно было отворачиваться от прошлого, а потом оглядываться вспять: Маркиш тоже распрощался с прошлым, а потом вернулся к нему вновь. При этом траектория Мандельштама уникальна тем, что он возрождается в своей творческой ипостаси в рамках обращенной вспять темпоральное™ иудаизма.
Мандельштам превращается в частицу еврейского времени, в «путающийся призрак» на страницах русского календаря и в голос его раздробленности[79]. Он становится одним из тех, кого описывал в «Египетской марке» как людей, которые «к современности пристегнуты как-то сбоку» [Мандельштам 1990, 2: 66]. В упомянутой выше статье Мандельштам сравнивает память с болезненной девочкой-еврейкой, которая сбегает из дома – в этом далеко не похвальном поступке запечатлены неприкаянное и еврейское свойства памяти. Мандельштам – поэт, который не был и не будет ничьим современником («Нет, никогда, ничей я не был современник» [Мандельштам 1990,1:154]). Он не может принадлежать настоящему, потому что уже сказал свое слово, и для него настоящее время – это прошлое всех остальных: тем самым в своей поэтике он воплощает принцип относительности. В «Нашедшем подкову» (1923) Мандельштам описывает поэзию как физический след, остающийся после того, как вызвавшее его событие уже свершилось:
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
<…>
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы
[Мандельштам 1990, 1: 148].
Темпоральность запоздания воплощена в стихах Мандельштама в форме последовательности конкретных действий. То, что должно было произойти, уже произошло, остались последствия: поворот конской шеи, форма человеческих губ, тяжесть в руке, несущей кувшин. В стихотворении представлена невозможная хронология, в которой настоящее и давно истаявшее прошлое развертываются единовременно: то, что поэт называет «сейчас», вырыто из земли подобно зернам «окаменелой» пшеницы. «Сейчас» простирается в удаленные слои прошлого. Несколько десятилетий спустя Сельвинский и Слуцкий будут использовать ту же хронологию сиюминутного прошедшего для описания катастрофы Второй мировой войны. Маркиш, Мандельштам, Беньямин, Бабель и Бергельсон, каждый по-своему, разрабатывали эстетику временного разрыва, в который еврейский мир, в нынешней его неприкаянности, вторгается в форме неудобоваримого прошлого.
Новый мир
В 1930 году Нусинов писал, что в романе 1929 года «Мидес-хадин» Бергельсон «провозглашает справедливость того, что революции приходилось не вершить суд с позиции милосердия, а оценивать жестокие деяния прошлого, ибо только тогда могла она выполнить свои великие исторические задачи»[80]. Прочтение Нусинова влияет на мнение исследователей и по сей день. Действие происходит в безымянном приграничном городке и в основном сосредоточено в тюрьме, центре новой «строгости закона» революционного режима. Начальник тюрьмы Филипов, бывший шахтер, мучится от боли из-за нарыва на шее; в конце он героически приносит себя в жертву. Доктор Бабицкий, эсер, не пользующийся доверием нового правительства, называет Филипова агентом истории. Как пишет доктор Бабицкий, если Филипов приговаривает человека к расстрелу, тому уже ничто не поможет, «потому что не он приказывает расстрелять – расстрелять приказывает история» («вайл ништ ер хейст шисн – эс хейст шисн ди гешихте») [Bergelson 1929: 75]. Однако прочтение «Мидес-хадин» с позиции одного этого персонажа будет неполным[81].
Абзац, в котором появляется заглавное словосочетание «строгость закона», свидетельствует о сложном построении текста. Доктор Бабицкий едет на телеге на встречу с Филиповым и смотрит на монастырь, в котором расположена тюрьма:
Монастырские стены раскрошились и рухнули, точно стены разрушенного храма, и казалось, что все здесь бесконечно, как будто нет «конца», только «начало».
Высоко вверху видны первые зажженные огоньки, и даже они не простые; это холодные огоньки строгости закона, огоньками, начальником над которыми «он», Филипов, рабочий из шахт, – и это огни некоего странного, нового, более сильного мира.
Ди монастир-вент зене н гевен опгекрохн ун опгефалн, ви ди вент фун хурбес, ун гедахт хот зих алц он ойфхер, аз дорт из ништ кейн «эк», нор ан «онхейб».
От бавейзн зих дорт зейер хойх ди эрште онгецундене файерлех, ун ойх зей зенен ништ кейн пошете; зей зенен калте файерн фун мидес-хадин, файерлех, ибер велхе эс из балебос «эр», Филипов, ан арбетер фун шахтес – зей зенен файерн фун эпес а моднер найер штренгер велт
[Bergelson 1929: 78–79].
Ракурс плавает между доктором Бабицким и нарратором, поэтому трудно ответить на вопрос, чей голос звучит в этом абзаце. Чередование прошедшего и настоящего времени, использование союза «и» вместо ожидаемого противительного «Монастырские стены раскрошились и рухнули, точно стены разрушенного храма, и казалось, что все здесь бесконечно») заставляют задаться вопросом по поводу взаимоотношений развалин и «начала». Все, что было уничтожено, неведомым образом продолжает жить без конца, как будто намекая, что «странный, новый, более сильный мир» вбирает в себя старый слабый мир, который был уничтожен.
Безусловно, в подобном структурировании событий находит отражение диалектическая модель истории, однако она ближе к амбивалентному мессианскому видению Беньямина, чем к марксистским представлениям об исторической необходимости[82]. В «Мидес-хадин» очертания истории более читаемы, чем в других произведениях, однако упор на прошлое делает текст идейно двусмысленным. Герой повести, заключенный Юзи Спивак, который приговорен к смерти за незаконную переправку через границу эсеровских документов, лежит в постели, в состоянии между сном и явью. Ему кажется, что солнце закатывается очень долго. По ходу этого неестественно долгого заката он думает, что «не только из его собственной жизни берет начало его смерть, но и из жизни предшествовавших ему поколений» («ништ нор мит зайнен эйгенем лебн хейбт зих он зайн тойт, нор мит дем лебн фун зайне фриердике дорес») [Bergelson 1929: 97]. По ходу этих полусонных размышлений он находит противоречие между закономерностью неизбежного хода истории и ценностью индивидуальной памяти о прошлом отдельного человека. Истинность и ценность этих списанных со счетов людей из прошлого заключены не только в их смерти; есть в них и потенциал для
