Петра и Иоанна храмовая стража вывела на середину беломраморной залы и отошла к дверям, где стоял исцеленный вчера Хирам. Первый вопрос был от Каиафы, главного в Синедрионе и среди священников: "Какою силою, или каким именем вы сделали исцеление?" Он и саддукеи не верили во многие чудеса, считали что Велиал отвращает через это людей от веры в единого Бога, который, по их счету, все что должен был совершить, уже совершил, и теперь только и оставалось, что чтить записанное в Торе и соблюдать ее обряды, и надлежало это делать именно им, сидящим в Синедрионе, и главное саддукеям и священникам и лично ему, Каиафе. Вот если бы чудо произошло от кого-то из них, то и спору бы не было. Но от них чудес почему-то не было. А был вопрос.
Пётр и Иоанн в тот момент вспомнили слова Иисуса, который говорил о будущих на них гонениях, и чтобы не думали они, что говорить перед гонителями, что через них будет Дух Святой говорить. И так и вышло, по Слову Иисуса. Пётр сказал теперь нам, и Иоанн подтвердил, что слова сами выходили из них, и не надо было думать, как отвечать этому огромному залу и старцам в белых одеждах. Пётр сказал им:
– Начальники народа и старейшины Израильские! Если от нас сегодня требуют ответа в благодеянии человеку немощному, спрашивают как он исцелен, то да будет известно всем вам и всему народу Израильскому, что именем Иисуса Христа Назорея1, Которого вы распяли, Которого Бог воскресил из мертвых, Им поставлен сей хромой пред вами здрав. Христос есть камень, пренебреженный вами зиждущими, но сделавшийся главою угла, и нет ни в ком ином спасения. Ибо нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежало бы нам спастись. Потом, рассказал нам Петр, они узнали в нас учеников Иисуса, которого распяли, и заволновались, но стоявший у дверей исцеленный Хирам и то, что весь Иерусалим знал о вчерашнем чуде у Красных ворот, это не позволило им сразу расправиться с учениками ненавистного Назарянина. Каиафа приказал Петру и Иоанну и Хираму выйти из Синедриона. Совещание там было недолгим, ибо что можно было сделать против очевидного, чему тысячи людей были свидетелями? Только запретить говорить об этом, и запретить им более исцелять от имени Иисуса. Так Пётр и Иоанн рассуждали меж собою за дверьми Синедриона, и когда вскоре их привели обратно в зал, то так и оказалось: Каиафа от имени Синедриона приказал им более не говорить и не учить от имени Иисуса, ничего от Его имени не совершать. Они же ответили вместе:
– Судите сами, справедливо ли пред Богом – слушать вас более Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали.
И тут прежде Каиафы и нарушая порядок сказал Никодим:
– Надобно нам отпустить их, так как нет на них никакой вины, и не силой Велиала совершено ими исцеление, а именем Иисуса Назорея, чему тысячи людей свидетели, и могут это подтвердить.
И не было у саддукеев и первосвященников и Каиафы никакой возможности задержать их. И Каиафа махнул рукой, и вышёл в гневе из зала. За ним вышли уже без стражи Петр, Иоанн и Хирам, и тысячи людей, собравшихся в иудейских дворах храма, приветствовали их и шли с ними до самой Овечьей площади, и стояли сейчас на ней, под окнами дома. Там было и большинство новообращенных назореев, и тысячи новых людей. Пётр и Иоанн, рассказав все это нам, пошли к воротам, и все двенадцать Апостолов крестили новых людей, – пять тысяч душ, – до самого вечера. А когда зашло Солнце, то снова, как на Пятидесятницу, свет засиял над домом назореев и над площадью, и был гул, и теперь ещё колебалась земля. Но в этом свете невечернем и в гуле не было страха, а был Дух Святой и знак Божий о славе дерзновения Апостолов и людей. Но все только начиналось.
Глава 8. Претория. Афраний и Титус.
Прокуратор Марк Понтий Пилат жил постоянно в Кесарии, городе специально построенном Иродом Великим для римлян и прокуратора Иудеи на берегу Средиземного моря. В Иерусалиме претория прокуратора размещалась в Антониевой крепости, также построенной Иродом. Мрачная зубчатая Антониева башня возвышалась над городом, видная со всех сторон, и со всех сторон проклинаемая ежедневно иудеями. Крепость была не так великолепна как дворцы Кесарии, но вполне достойна могущественного римского прокуратора, ныне шестого по счету, назначенного четыре года назад всадника Понтия Пилата.
Через несколько дней после событий у Красных ворот храма и собрания синедриона прокуратор со свитой прибыл в Иерусалим. Его встречал помощник Афраний и днем они недолго беседовали вдвоем. В претории со вчерашнего дня готовились к большому приему, – гонцы из Кесарии прибыли ещё позавчера. А вчера и к нам пожаловал посыльный из претории и пригласил на прием, устраиваемый Понтием Пилатом по случаю дня рождения его римского покровителя, известного консула. То, что прокуратор пожелал отметить день рождения своего покровителя в Иерусалиме, означало, что будет сбор подарков и подношений со всех римских граждан Иерусалима, а также и с богатых иудеев, которые, конечно, не были приглашены, да и не пришли бы на день рождения известного всем ненавистника Иудеи и евреев, но задобрить его богатыми поднощениями были обязаны. Все это было известно заранее, и суммы подношений тоже были известны, и мой отец, Сидоний ещё вчера приготовил положенные его должности поборы, а теперь с утра обсуждал с матерью, что подарить лично Пилату и его жене Клавдии Прокуле, – это тоже подразумевалось в таких случаях.
Довольно накладны были подобные приемы для всех чиновников претории, и хорошо что римский всадник не любил Иерусалим, и предпочитал управлять Иудеей из Кесарии. Родители вспоминали предыдущего прокуратора Валерия Гракха, при котором поборы были гораздо меньше, и ворчали о том, что поборы ещё и увеличиваются каждый год, – с тех пор как великий наш Тиберий удалился из Рима на Капри и его жесткий контроль за своими наместниками в провинциях ослаб. На этот раз впервые и я должен был идти на прием в преторию, так сказал Сидоний. Это было интересно. Я спросил, можно ли взять с собой мою Летицию, но оказалось, что, хотя ее родители-эллины и были римскими гражданами, они не вошли в число приглашенных. "Таких козочек, как твоя Летиция, будет там предостаточно", – сказал Сидоний, и мать с укоризной посмотрела на него, но ничего не сказала. Принесла из своей комнаты красивый серебрянный бокал, черненый египетскими быками и орнаментом, и сказала, что это будет мой подарок Пилату, – от каждого приглашенного требовался подарок.
Так с бокалом в кармане своей празничной туники я и пошёл к Антониевой башне, а родители – с целой корзинкой подношений. Был уже вечер и все дороги нашего квартала, ведущие к претории, освещались в честь праздника факелами, которые держали через каждые сто локтей воины центуриона Марка, по прозвищу Крысобой. Сам он с тремя своими гвардейцами стоял у самых бронзовых ворот претории. Страшноватое, в шрамах, лицо его было как всегда невозмутимо, а холодные глаза ни на ком не останавливались, но видели все. Внутри претории несла службу в тот вечер центурия Лонгина, и мы быстро нашли его, но у него было тут столько хлопот, что задерживаться не стали и пошли прямо в большой зал, который я видел раньше только мельком и не в таком великолепии. Здесь уже было шумно и сбор гостей был в самом разгаре.
Среди массивных колонн из желтоватого нубийского мрамора по периметру зала стояли низкие широкие столы, многие прямо у прекрасных беломраморных статуй греческих и римских богов, лица которых были удачно раскрашены нежными красками, – казалось, что веселые боги вот-вот оживут и примут участие в застолье, им и двигаться не надо было, столы были под ними и рядом с ними, уже заставленные великолепными закусками, высокими золотыми, серебряными и хрустальными кувшинами с вином, хиосским и лесбосским, и фалернским, и другими; и запотевшими из глины и керамики с родниковой холодной водой. У всех столов в высоких больших вазах стояли цветы, привезенные специально из цветников Кесарии – в Иерусалиме таких не было.
Посередине зала было устроено три фонтана, которых раньше вроде не было, около них тоже стояли низкие столы и золоченые широкие тумбы и кресла. Над фонтанами у потолка висели огромные бронзовые кольца с прикрученными маслянными светильниками, – они ярко освещали весь зал, но ещё и по бокам колонн были факелы, и пламя их чуть дрожало. Пока мы разглядывали все это великолепие, к нам подошёл здешний помощник прокуратора Стаций Цивилис и радушно пригласил нас сначала в зал Тельца, где стоял как живой мощный, из черного металла египетский Апис с белой полосой по хребту, подаренный Пилату египетским наместником Тиберия. Здесь складывали гости свои подарки и отдавали казначеям положенные взносы. Они записали прямо на корзине наши имена, и поставили ее рядом с другими корзинами и коробами. Я вынул свой бокал и под одобрительным взглядом казначея положил его в корзину. Столь драгоценные формальности были выполнены, и любезный Стаций проводил нас к столу у широкой стены зала, между колоннами, под статую Гермеса-Меркурия с золоченными крылышками на ногах. Указав на бронзовый жезл-кадуцей, перевитый двумя золотыми змеями, – символ тайных знаний, – Стаций с улыбкой сказал: "Все начальники писарей рано или поздно начиают искать в книгах свой кадуцей, пусть сегодня он будет рядом с тобой, Сидоний." Поблескивающий жезл нависал прямо над краем нашего стола и огонь двух факелов у колонн отражался в нем. Позже к нам за стол сел ещё начальник писарей Кесарийской претории Стернул, приехавший в город в свите прокуратора. Между тем зал был уже полон и только большая ниша перед статуей Юпитера была ещё пуста.
