«…гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером — в табельку или сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить»… Но я мог бы эти сбережения… ну, положим, под ручные залоги я бы не отдал… а всё-таки я мог бы на эти сбережения покупать процентные бумаги, дисконтировать векселя и вообще совершать дозволенные законом финансовые операции… Расчёт-то уж выйдет совсем другой.
— Да, брат, обмишулился ты!
…Было около половины девятого, когда мы сели вдвоём в сибирку с двумя болванами. Мы игроки почти ровной силы, но Глумов не обращает внимания, а я — обращаю. Поэтому игры бывают преинтересные. Глумов горячится, не рассчитывает игры, а хочет сразу её угадать — и попадает впросак; а я, разумеется, этим пользуюсь и записываю штраф.
В конце концов я почти всегда оказываюсь в выигрыше, но это нимало не сердит Глумова. Иногда мы даже оба от души хохочем, когда случается что-нибудь совсем уж необыкновенное: ренонс, например, или дама червей вдруг покажется за короля. Но никогда ещё игра наша не была так весела, как в этот раз. Во-первых, Глумов вгорячах пролил на сукно стакан чаю; во-вторых, он, имея на руках три туза, получил маленький шлем! Давно мы так не хохотали.
В 11 часов мы встали из-за карт и тем же порядком, как и накануне, улеглись спать…
Глумов сказал правду: нужно только в первое время на себя поналечь, а остальное придёт само собою. Исключительно преданные телесным упражнениям, мы в короткий срок настолько дисциплинировали наши естества, что чувствовали позыв только к насыщению… В согласность с этою жизненною практикой выработалась у нас и наружность. Мы смотрели тупо и невнятно, не могли произнести сряду несколько слов, чтобы не впасть в одышку, топырили губы и как-то нелепо шевелили ими, точно сбираясь сосать собственный язык. Так что я нимало не был удивлён, когда однажды на улице неизвестный прохожий, завидевши нас, сказал: вот идут две идеально-благонамеренные скотины!
Даже Алексей Степаныч (Молчалин) и тот нашёл, что мы все ожидания превзошли.
Зашёл он ко мне однажды вечером, а мы сидим и с сыщиком из соседнего квартала табельку играем. Глаза у нас до того заплыли жиром, что мы и не замечаем, как сыщик к нам в карты заглядывает. То есть, пожалуй, и замечаем, но в рожу его треснуть — лень, а увещевать — напрасный труд: всё равно и на будущее время подглядывать будет.
— Однако спесивы-то вы, господа! И не заглянете к старику! — начал было Алексей Степаныч и вдруг остановился.
Глядит и глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на столе, закуска и водка стоит; на нас человеческого образа нет: с трудом поднялись, смотрим в упор и губами жуём… Сел, однако ж, Алексей Степаныч, посидел. Заметил, как сыщик во время сдачи поднёс карты к губам, почесал ими в усах и моментально передёрнул туза червей.
— А ты, молодец, когда карты сдаёшь, к усам-то их не подноси! — без церемоний остановил его старик Молчалин и, обратившись к нам, прибавил: — Ах, господа, господа!
— Он… иногда… всегда… — вымолвил в своё оправдание Глумов и чуть не задохся от усилия.
— То-то «иногда-всегда»! За эти дела за шиворот, да в шею! При мне с Загорецким такой случай был — помню!
Когда же, по ходу переговоров, оказалось, что у сыщика на руках десять без козырей, то Алексей Степаныч окончательно возмутился и потребовал пересдачи, на что сыщик, впрочем, очень любезно согласился, сказав:
— Чтобы для вас удовольствие сделать, я же готов хотя пятнадцать раз сряду сдавать — всё то самое буде!
И точно: когда он сдал карты вновь, то у него оказалась игра до того уж особенная, что он сам не мог воздержаться, чтоб не воскликнуть в восторге:
— От-то игра!..
— А як же! Даже ж сегодня вопрос был: скоро ли руволюция на Литейной имеет быть? Да нет же, говору, мы же всякий вечер з ними в табельку играем!..
…Он сейчас же провёл нас в гостиную, где сидели его жена, дочь и несколько полицейских дам, около которых усердно лебезила полицейская молодёжь (впоследствии я узнал, что это были местные «червонные валеты»,[48] выпущенные из чижовки на случай танцев)… После того мы вновь перешли в гостиную, и раут пошёл своим чередом, как и в прочих кварталах. Червонным валетам дали по крымскому яблоку и посулили по куску колбасы, если по окончании раута окажется, что у всех гостей носовые платки целы… И затем, обратившись к старшему городовому Дергунову, присовокупил:
— А господ червонных валетов честь честью свести в чижовку и запереть на замок!»[49]
Карты занимают важное место не только в художественных произведениях Салтыкова-Щедрина, но и в воспоминаниях о нём и его семье; см., к примеру, воспоминания С. А. Унковской (1873 — после 1947) о жене М. Е. Салтыкова-Щедрина Е. А. Салтыковой (1839–1910), которая, раскладывая пасьянс, «вынимала из колоды всю пиковую масть… — и гаданье сводилось к тому, что предсказывало ей одно только хорошее».
Скабичевский Александр Михайлович (1830–1910)
Критик и публицист, именем которого назвался в «Мастере и Маргарите» кот Бегемот, входя в Грибоедовский дом; Булгаков добавляет, что фамилию эту кот пропищал, «почему-то указывая на свой примус»; через несколько страниц — «из примуса ударил столб огня». Загадку присвоения именно этого псевдонима находим на страницах изданных в 1928 г. «Литературных воспоминаний» Скабичевского: «Каюсь в слабости: в молодости я был большой любитель пожаров и не пропускал ни одного большого пожара». Слабость эта у Скабичевского была не единственной: по собственному робкому признанию, он научился игре в преферанс едва ли не в пятилетнем возрасте.
Напомним, что 1842–1847 гг., на которые пришлось детство публициста, были для России первым великим пиком популярности преферанса. В дом Скабичевских в Петербургской стороне приходили гости, среди которых публицист упоминает сослуживцев отца, братьев Клепцовых, и некую старую деву по прозвищу «Стрекоза», — и «тотчас же по приходе гостей устраивался преферансик, по большей части на мелок, что не мешало отцу постоянно входить в азарт. После каждой игры обязательно следовали ожесточённые споры, кончавшиеся часто тем, что отец вскакивал, восклицая:
— С такими сапожниками, шулерами и подлецами никакого дела иметь невозможно!
Затем он схватывался за волосы и ложился на диван, а гости брались за шапки. Стрекоза заливалась слезами, завязывая ленты своей шляпки; братья Клепцовы брались за свои цилиндры и в полном недоумении пожимали плечами…
Что касается нас, детей, то не скажу, чтобы подобные сцены нас особенно потрясали. Должно быть, мы к ним пригляделись, и они вносили в нашу жизнь некоторое разнообразие, иначе можно было умереть от скуки, созерцая бесконечную и однообразную канитель преферансной пульки. Мы же с сестрой обязательно присаживались к играющим и в продолжение всей игры наблюдали, как они вистуют и пасуют».
Скабичевский принадлежал к младшему поколению сотрудников Н. А. Некрасова (он был на десять лет моложе Чернышевского), иначе говоря, к тем, кто в своих воспоминаниях о карточной игре писал мало и стыдливо, чаще же не писал вовсе и открещивался от карт вообще не хуже гоголевского городничего. В своём поколении Скабичевский представляет своеобразное исключение; ему принадлежит едва ли не самое яркое описание стиля игры Некрасова.[50]
Скабичевский играл в преферанс всю жизнь, преимущественно в кругу семьи («с матушкой и сестрою»), доводя этим своим занятием до слёз презрения «передовых людей» своего времени — наподобие сотрудницы «Отечественных записок» Л. Ожигиной.
Среди партнёров Скабичевского по преферансу неожиданно возникает имя первого и лучшего русского переводчика Беранже — Василия Курочкина (1831–1875): «Летом в 1875 году (т. е. за считанные недели до смерти. — Е. В.) он жил на даче в Третьем Парголове, недалеко от моей дачи. Мы ежедневно виделись с ним, купались вместе, играли даже однажды в преферанс». Скабичевский, впрочем, свидетельствует, что Василий Курочкин предпочитал истратить десять рублей (зимой) на блюдо земляники, чем проиграть их в карты, поэтому включать его в число настоящих писателей-игроков нет оснований.
Андреев Леонид Николаевич (1871–1919)
Заявил о себе как беллетрист в 1898 г., а уже в 1899 г. в газете «Курьер» был опубликован его рассказ «Большой шлем» — классика русской картёжной беллетристики. Короленко усмотрел в нём «лёгкое веяние мистики»: собственно игры автор «Детей подземелья» не разглядел в рассказе вовсе; между тем ситуация, описанная в нём, совершенно реалистична и каждый игрок знает об одном-двух подобных случаях; игрок в винт много лет ждёт, что на руки ему придут «верные» 13 взяток, успевает их объявить как «большой шлем» в безкозырях — и умирает от стресса, так и не узнав, что игра (зависевшая от прикупа, которого он так и не увидел) была им сыграна.
