— А вы еще почитайте, — мягко советует она.
Но в сердцевине каждого слова все-таки живет трепетание робости и смущения.
— Хорошо, Инга, — со вздохом соглашаюсь я. — У каждого есть право хранить свои тайны… Вы в курсе должностных обязанностей?
Нервно пожимает плечами.
— В общих чертах.
— В общих чертах? — огорченно качаю головой. — Все прочее может так и остаться в общих чертах. Но одно вы должны знать в самых мелких деталях!
Возношу указательный палец и, широко и резко вытянув руку, перевожу его в горизонтальное положение.
— Видите этот плющ? — (Мощные восковые плети свисают со шкафа; его когда-то подарила мне Клара; я безалаберен по природе и никогда не думал, что смогу заботиться хотя бы о цветке.) — Дорогая Инга, он требует самого тщательного ухода. Вы будете поливать его в понедельник, среду и пятницу. Лучше в середине дня, ближе к обеду. В том кувшине вода. Отстаивать не менее суток. Ни в коем случае не из-под крана. В пятницу перед поливом — щепотку порошка вот отсюда.
Из этой коробочки. Вам понятно?
— Понятно…
— В пятницу же, после полива, нужно протереть листья влажной марлей.
Марля в нижнем ящике. Очень медленно и аккуратно. Очень аккуратно.
Вы понимаете меня? Никакой суеты. Одно неловкое движение — и вы отломите черенок. А если вы отломите черенок…
— Я понимаю…
— Это очень ответственно, Инга. Очень. Ваша предшественница… -
Я поджимаю губы и возвожу глаза к небу. — Ваша предшественница не справилась с этой простой обязанностью. И была уволена.
— Из-за плюща? — недоверчиво спрашивает Инга.
— Из-за плюща, — торжественно повторяю я, снова пуская в дело палец — подняв, грозно трясу десятью сантиметрами выше уха. — Да,
Инга: из-за вот этого плюща!
Она недоуменно смотрит на столь невинное на первый взгляд растение.
Все вранье, конечно. Лиза уволилась после полуторамесячного периода страданий с ее стороны и некоторой нервотрепки с моей. Почему-то ей втемяшилось, что мы вечно должны быть вместе…
— Потому что, видите ли, работа аниматора — это напряженное и ответственное занятие. Вы, наверное, думаете, что мы баклуши бьем?
Нет, дорогая Инга. Мы не бьем баклуш. Утром я провел пять сеансов.
Теперь у меня две лекции для тех студентов и студенток, в числе которых могли бы оказаться и вы, если бы, как вы изволили выразиться, не срезались на имиджинге. Затем еще пять или шесть сеансов… Представляете себе, что это такое?
Она пожимает плечами.
— Это жизнь раба. Это жизнь галерника. И муравья. В одном лице.
Поэтому когда аниматор заходит в собственный кабинет, он хочет по крайней мере видеть дорогой его усталому сердцу плющ в полном порядке.
Она кивает. И смотрит так, как будто сейчас услышала что-то такое, что позволяет ей теперь относиться ко мне как-то иначе. Как-то совсем по-другому.
— Вот, собственно, и все, — говорю я, просовывая руку в рукав свежего халата. — Остальное вам расскажет Екатерина Викторовна.
И почему говорят, что дураки легки на помине? Разве Катерина — дура?
— Бармин! — восклицает она с порога. — У тебя есть совесть? Студенты должны ждать тебя пятнадцать минут?!
— Во-первых, не пятнадцать, — отвечаю я, указывая на часы. — Всего лишь четыре.
— Это пока четыре! — Катерина швыряет сумку на стол и принимается сдирать с себя алый жакет. Белая блузка плотно облегает яростно подрагивающую грудь. Горьковатый аромат косметики мешается со свежим запахом разгоряченного тела. Освободившись, гневно встряхивает волосами и щурит на меня злые черные глаза. — Ты что?! А пока дойдешь? А пока то, пока се! На нас каждую неделю учебная часть телеги пишет! У тебя нету совести, Бармин! — И, переводя взгляд, чуть спокойней: — Вы Инга?
Бедная Инга. Час от часу не легче. Мне вдруг становится ее жалко. То я ее стращал, то сейчас Катерина обрушится… А ведь, в сущности, милая девушка. Даже, может быть, хорошая. Другая бы уже послала всех. Что-то в ней есть…
Нарочно мешкаю у порога.
— Значит так, Инга, — говорит Катерина, будто подводя какую-то важную черту.
И рассматривает новую лаборантку, как посетитель дорогого ресторана рыбу в аквариуме, — того и гляди покажет пальцем, чтоб несли жарить.
Я уже шагаю по коридору, а глаза, уши, ноздри, подушечки пальцев и кончик языка еще хранят все, что секунду назад было перед глазами, а теперь растворилось в совсем недавнем прошлом, безвозвратно кануло вместе с секундой, перевалившей в тыльную часть вечности. Уже ничего нет, а я еще вижу две женские фигуры, замершие друг перед другом в миг первого касания — миг, полный враждебного интереса, презрения, готовности броситься в бой, чтобы отстоять нечто свое. Что именно? — не знаю; но у каждой есть свое, и я ощущаю это не зрением, не слухом, а иным чувством — шестым чувством, позволяющим пережить, воспринять эти голубоватые облака жизни, облекающие их тела…
Неужели это когда-нибудь кончится? Неужели исчезнет? И как это будет? Постепенное, медленное угасание… день за днем… так же, как на кошачьих лапах подступает слепота, глухота?.. Или мощный удар волны, выбрасывающей тебя из мира тепла и света во мрак, в небытие, — мгновенный всплеск темноты и забвения?.. Неужели так же?.. А что потом?.. дурацкий вопрос… особенно из уст аниматора. Это моя работа; я каждый день вижу то, что за гранью, за пределом; каждый день стремлюсь понять и вчувствоваться; и все-таки не понимаю и не пойму никогда, потому что жизнь, вопреки распространенному мнению, не имеет и не может иметь никакого отношения к смерти…
На сетчатке глаз тают последние светлые пятна прошлого.
Ковролин гасит звук шагов. Коридор скоро выведет к стекляшке перехода, соединяющего административный и учебный корпуса. Следовало бы собраться с мыслями. Да, да… Уж если с утра не нашел времени на имидж-тренинг. Вот именно. Хотя бы прикинуть, о чем толковать со студентами. Вторая?.. да, вторая лекция. Первая прошла в довольно необязательных рассуждениях о целях и задачах учебного процесса.
Знакомство. Кто откуда, кто почему. Разные лица, голоса… Никого не вспомнить толком.
Вообще говоря, преподаватель из меня никудышный. Впрочем, дело в другом: нельзя научить тому, что должно быть дано от рождения.
Развить способности — да. Открыть новые горизонты — разумеется.
Показать, как более эффективно использовать имеющиеся в наличии инструменты, — конечно. Но научить! — никогда, никогда не научишь.
Это дар. Дар не бывает благоприобретенным. Де, поучился, поучился — и обрел дар. Дудки. Не научишь. И сам не поймешь, почему один обладает этим даром, а другой нет. Ведь как бывает? Мелкий человечишка, даже, возможно, ничтожный, даже не исключено, что низкий, даже, вероятно, подлый, то есть, как ни погляди, совершенно недостойный этого дара, — а поди ж ты: обладает! А другой — трудяга, честняга, семьянин, возможно, что и непьющий, даже, не исключено, добряк и умница и во всех прочих отношениях тоже достоин быть образцом для подражания — а дара нет, и хоть ты что делай, хоть учись, хоть не учись, хоть башкой в петлю, хоть сто медалей нацепи, хоть в окно головой, хоть во всех газетах растрезвонь, что он есть, — а нет его, проклятого, нет!.. Справедливо ли это? Нет, это несправедливо. Хотим ли мы исправить положение вещей? Еще как хотим.
А можем ли? Нет, не можем, ни черта, к счастью, не можем, — и это одно из немногих обстоятельств, что еще кое-как мирят меня с жизнью.
И, кстати, почему столь ценным представляется этот дар? Неужели быть добрым семьянином и честным человеком — это менее значимые свойства?
Пинком распахиваю дверь и слышу неровный шум аудитории.
— …Николая Федоровича Федорова, фактически предсказавшего явление так называемой ноолюминесценции. Все знают, о чем речь?
Легкий гул. Шепот.
Смуглая девушка во втором ряду смотрит исподлобья. Отвожу взгляд.
— Расскажите! — робкий писк откуда-то из задних рядов.
— М-м-м… очень коротко. А к следующему занятию прошу всех прочесть книгу Александра Сыровикова «Крылья жизни». Замечательная книга.
Кому-нибудь попадалась?.. Поднимите руки… М-м-м… Не густо.
Хорошо. Итак, философ Николай Федоров. Интереснейшая фигура нашей истории. Одна из тех, что формирует представление о русском способе мышления, русской личности. Давайте рассудим. Что такое западный интеллектуал? Это человек более или менее универсальных знаний, охвативший — в большей или меньшей степени — весь духовный опыт человечества, впитавший все идеи — от самых примитивных религиозных воззрений первобытности до изощренных фикций продвинутых философских школ. Такой багаж позволяет ему оценить — и даже одобрить! — явления любой культуры. От буддийских запретов пролития крови — через рафинированный европейский гуманизм, склонный понять (а значит — примерить на себя, а значит — и простить) истоки любого преступления
