— Не! Тут как раз про государя-императора, — усмехнулся урядник.
— И с ним — тоже беседовал?
— Ага. Сразу, как только в Галиции фронт отодвинулся, государь вроде прибыл со свитой солдатские награды раздавать. А свита вся — иностранная, как на подбор! Тут тебе сам министр двора барон Фредерикс, тут разные гоф- и церемониймейстера, и у всех ненашенские фамилии! Вот столпились, значит, вокруг царя, а он, сердешный, подзорную трубу в руки взял и рассматривает через нее поле битвы! Спрашивает опять у Брусилова: на каком расстоянии, мол, от нас находятся немцы? А Брусилов ему на ухо: «Немцы, ваше величество, с самого начала кампании — за вашей спиной...» А? Каково он их?
Никто не засмеялся. Веселый анекдот запросто объяснял причины всех военных неудач, вызывал злобу за невинно-пролитую солдатскую кровь. Подхорунжий Филатов задумался, нахмурил брови и низко опустил голову. И руку, лежавшую на столе, медленно сжал в кулак.
— Сволочи... Мудруют человеческой кровью, — сказал спустя время и поднялся, чтобы уходить.
От двери известил как бы между делом:
— Завтра сотню в наряд ставят, к Николаевскому вокзалу. Коней вычистить утром, чтоб блестели! Чтобы лицом в грязь не упасть на Невском. А насчет плетей — поглядим... Может, без них дело обойдется.
— Заварушка кругом, — сказал урядник-связист. — И на Выборгской, и на Охте, и за Малой Невкой. Третий день в городе хлеба нет, это порядок?
— Пекарей в одну неделю всех мобилизовали на фронт, чтоб не бастовали, — сказал Федор Сонин. — Зерно и мука лежат, а хлеба нету...
— Взамен хлеба хотят казачьи плети в ход пустить, — добавил кто-то из дальнего угла — Чтоб злей были!
— Поглядим, — опять коротко сказал Филатов. И пошел из казармы.
Еще в 12-ю годовщину Кровавого воскресения, 9 января, в крупных промышленных центрах — Петрограде, Москве, Баку, Нижнем, Николаеве, Ростове-на-Дону начались политические стачки, демонстрации и митинги. К середине февраля вся промышленная жизнь столицы была, по существу, деморализована. В ответ на рабочие волнения было объявлено о закрытии заводов Рено на Выборгской и Путиловского, прекратилась продажа хлеба. Петербургский комитет РСДРП (б) призвал рабочих к политической стачке, забастовало двести тысяч рабочих. С красными флагами и лозунгами: «Хлеба!», «Долой войну!», «Долой самодержавие!» — народ повалил на улицы, намереваясь пройти с манифестацией к Таврическому дворцу и Зимнему. Терпение рабочих окраин кончилось...
Но Суворовскому, Староневскому, Гончарной, Лиговке — не протолкаться. Встревоженным, гудящим муравьищем толпа двигалась с трех сторон к вокзалу и Знаменской площади, чтобы двинуться отсюда единым потоком вниз но Невскому проспекту. Но здесь, у площади, каждая улица охранялась сплошной цепью городовых, а на проспекте выстроилась плечо в плечо учебная команда Волынского полка, и за нею чернели в ряд папахи конных казаков.
Ветер гнал по открытой брусчатке площади сухие косицы снега, зябко светились фонари, лошади простужено фыркали и нетерпеливо сучили ногами, выпрашивая повод. Дрожь пробирала и всадников и лошадей.
Распоряжался волынцами и шестой казачьей сотней на площади толстый, плохо сидящий на раскормленной лошади жандармский пристав, полковник Крылов. Он принял рапорты поручика Воронова-Вениаминова и хорунжего Бирюкова, желтого от лихорадки, и немедленно отослал казачьего офицера в полк за подкреплением.
— Без-зоб-разие! — сказал пристав, недовольный мерзкой погодой и глядя почему-то на правофлангового казачишку, тощего и нескладного Алексея Топилина, скучавшего глазами. — И это — казаки? Где же лихость и выправка, черт вас всех... Башлыки скинуть, карабины зарядить!
Подхорунжий Филатов, принявший под начало сотню, кивнул в ответ, вроде бы повторяя команду. Движением плеча стянул с папахи теплый башлык овечьей шерсти. Но зубов не расцепил, с мертвой ненавистью глядя на чуждую для него форму жандарма.
Сказать правду, он сразу почувствовал некое чистоплюйское пренебрежение пристава к его сотне, повыбитой на войне, к непроспавшимся, усталым и встревоженным казакам и сразу же ответно возненавидел его толстую рожу, жирное тело, барственную посадку на битюге (не сказать про него «кобель на плетне», но уж «чувал с толокном», так в самую точку!). «Вот кого на позиции надо б выдворить, чтоб сурчиный жирок порастряс...» — ответно подумал Филатов и крепко дернул поводья: жеребец его совсем некстати потянулся вдруг к жандармской толстой кобыле.
— Стой, ч-черт! — буркнул Макар, взбадривая жеребца каблуками сапог.
Улицы гудели все напряженней, с угла Староневского, от ювелирного магазина, донеслись вдруг истеричные женские крики, удары, шум, всегда за тем угрожающе загомонила другая сторона. Видно стало в позднем рассвете, как городовые в белых мундирах, держась цепью, пятились к площади.
— Суббота, жидовское воскресенье... — сказал полковник и кивнул в сторону замерших в строю волынцев. — Поручик, если эта сволочь прорвется стадом на свободное пространство, стрелять без предупреждения! Ружья... на руку!
Волынцы подняли винтовки с примкнутыми штыками, а жандарм сидел копной на широком драгунском седле и все оглядывался на казаков, никак не внушавших доверия, на нескладного Топилина с кислым и будто вылинявшим от холода лицом.
— Братцы... Как же это? Чего это, опять, что ли: стрелять по своим?.. — Алексей, словно несмышленый допризывник, оглядывался влево и вправо по шеренге, искал душевной поддержки. Видел окостеневшие в решимости надбровья казаков, плотно надвинутые папахи, припорошенные волглой невской крупкой. Его не то что удивила, а поразила в самую душу команда полковника: стрелять в безоружную толпу. Он был не охранный, а фронтовой казак.
— Тихо, — сказал рядом подхорунжий Филатов, и голос его показался Топилину удивительно спокойным, как в полевом секрете. — Тихо, подкрепление скоро...
На углу Староневского вновь возникло движение. И все увидели: сквозь цепь белых мундиров прорвалась, провернулась тонкой рыбкой какая-то девица в темно-сером пальтишке, перехватистая в поясе. Шляпка на ней какая-то с перышком, а в руках — большой красный флаг! Побежала к площади легко и стремительно, вся словно бы игрушечная и занятная, в блестящих ботиночках-гусарах на тонком каблучке. Прямо пушинка, дунь на нее — она вот-вот полетит по воздуху...
— Това-ри-щи!.. — теряя дыхание от быстрого бега, но не выпуская флага, выкрикнула девица. — Ко мне, товарищи!
Остановилась на просторе площади и стала медленно оборачиваться от Суворовской стороны к Лиговке, страшась городовых, казаков и своего бесстрашия одновременно.
— Товарищи, победим или — умрем, умрем за свободу! Долой опричников самодержавия!
Еще раз дрогнуло оцепление жандармов, его теснили и уже прорывали в разных местах. Пристав Крылов позеленел толстым лицом, надел и снял белые перчатки.
— Как-кая сволочь!.. Поручик! Остановите ее, это же провокация!
Поручик Воронов-Beниаминов послушно выхватил у правофлангового солдата винтовку и приложился. Казаки видели с высоты седел, как обтянулась шинель на спине офицера, сгорбился и привстал гибко правый погон... Целился поручик старательно, до предела натянув на локте ремень винтовки, дабы не упасть из-за нечаянного промаха в глазах казаков.
Показалось, что все совершилось одновременно: грянул винтовочный выстрел, а девица как бы сами по себе вдруг припала на колени, обронив игрушечную шляпку с пером, и, опираясь на древко флага, стали медленно заваливаться на бок. И красный флаг на высоком древке медленно клонился вместе с нею.
Выстрел офицера как бы заново разбудил город. Толпы взревели и взвыли, кинулись валом вперед. Прорвали полицейские заслоны и уже сыпались черной рябью на серую от снеговой пороши площадь. И сразу появилось там очень много флагов, выплескивался сплошной рев: «Хле-ба! Хле-ба! Долой войну! Долой проклятых сатрапов царя!»
— Ружья... раз-ря-дить! — с холодным бешенством скомандовал пристав Крылов. — Огонь!
Залп волынцев почти не возымел действия. Сизый дымок тут же смахнуло сквозняком, видно было, как падали люди, шарахались на стороны, ища безопасного места, но другие скопом, одним черным валом перли на свободное пространство, ничего уже не страшась, отвергая и смерть, и опостылевшую жизнь. Знаменская площадь обагрилась кровью, но человеческая кровь тут же была растоптана и растянута по брусчатке подошвами бегущих.
Пристав Крылов привстал в стременах и орал казакам, рубя воздух рукой:
— Залп! Залп! Ос-та-новить толпу не-медля!
Происходило нечто немыслимое, невероятное. Казаки оглядывались друг на друга, словно советовались молча: как тут быть и что делать? Почему надо палить в упор в эту разнесчастную толпу, которая уже не помнит себя, и каждая живая душа в ней уже отдалась на волю случая и господа бога?
— Стреляйте же! — пристав искал глазами командира сотни, и не находил. Но надо же было делать что-то срочное и решительное, иначе эти демонстранты растерзают и его, и...
