Дуррикс поднимает руку и ласково мне улыбается.
– Ладненько, давай-ка попробуем сами во всем разобраться. И пожалуйста, постарайся и дальше быть столь же откровенным. Если ты сам, по собственной воле, будешь сотрудничать со следствием, у нас с тобой вообще не будет никаких проблем. А теперь ты мне вот что скажи: что ты чувствуешь, вспоминая о том, что произошло?
– Я просто сам не свой. Все из рук валится. А теперь все на свете называют меня психом, да-да, именно так и есть.
– А как ты думаешь, почему они так делают?
– Им нужен козел отпущения, нужно повесить кого-нибудь повыше для острастки.
– Козел отпущения? А тебе не кажется, что трагедия произошла как-то сама собой, необъяснимо?
– Да нет, конечно, в смысле, если бы тут был мой друг, Хесус, живой и здоровый, он сразу бы взял всю вину на себя. Стрелял только он, а я был просто свидетелем, даже и отношения ко всему этому не имел никакого.
Дуррикс внимательно изучает мое лицо и делает в бумагах пометку.
– Ладненько. Что ты можешь сказать о своей семейной жизни?
– Нормальная семейная жизнь.
Дуррикс держит ручку наготове и выжидающе смотрит на меня. Понял, сука, что нащупал самый главный геморрой в моей больной заднице.
– В деле указано, что ты живешь один с матерью. Что ты можешь сказать о ваших с ней отношениях?
– Ну, в общем, нормальные отношения.
И с этими словами у меня из задницы шлепается на пол огромная раковая опухоль, не спрашивайте почему. И теперь лежит себе на полу, подергивается и оплывает слизью. Дуррикс откидывается на спинку кресла, чтобы не так шибало в нос от моей ёбаной семейной жизни.
– Братьев у тебя нет? – спрашивает он, предусмотрительно разворачиваясь на пару румбов к востоку. – Или дяди, или вообще какого-нибудь мужчины, который пользовался бы в вашей семье авторитетом?
– Считайте, что нет, – отвечаю я.
– Но у тебя же есть друзья?..
Я роняю глаза в пол. Несколько секунд он сидит тихо, потом опускает руку мне на колено.
– Пожалуйста, поверь: Хесус и мне был глубоко небезразличен – и меня тоже глубоко перепахала вся эта история. Если можешь, расскажи мне, пожалуйста, как все случилось в тот день.
Я пытаюсь справиться с приступом паники, который охватывает человека всякий раз, когда он чувствует, что вот-вот разрыдается в голос.
– Когда я вернулся, все уже завертелось.
– А где ты был?
– Я задержался, бегал с поручением и задержался.
– Вернон, ты не в суде. Прошу тебя, постарайся быть точным в деталях.
– Мистер Кастетт послал меня с поручением, и на обратном пути мне понадобилось зайти в туалет.
– В школьный туалет?
– Нет.
– Ты удрал из школы? – Он наклоняет голову вперед: словно боится, что мой ответ хлестанет ему прямо в лицо.
– Ну, не то чтобы прямо-таки взял и удрал. Да и не слишком далеко.
– Ты вышел из школы, чтобы испражниться? В то самое время, когда там разыгрывалась трагедия?
– Иногда со мной такие вещи случаются совершенно внезапно.
Молчание заполняет собой те сорок лет, которые Судьба отводит мне, тупому, чтобы понять, чем оно все теперь обернется. С Ван Даммом ничего подобного в жизни бы не случилось. Герои не срут. Они ебут и убивают.
В глазах у Дуррикса загорается огонек.
– Ты говорил об этом суду?
– Что я, дурак, что ли?
Он на секунду прикрывает глаза, затем складывает руки на груди.
– Ты меня, конечно, извини, но с юридической точки зрения разве свежий стул, обнаруженный на некотором расстоянии от места преступления, не выводит тебя автоматически из числа подозреваемых? Видишь ли, фекальная масса может быть датирована с точностью чуть ли не до минуты.
– Ну, наверное, вы правы.
Дуррикс, можно сказать, оказывает мне дополнительную услугу. В его задачу входит вытянуть из меня как можно больше информации для суда, не более того, но – вот он, тут как тут, человек, который не пройдет мимо возможности оказать ближнему помощь, скажем, открыть мне глаза на тонкости современной криминалистики. Он плотно сжимает губы, чтобы значимость происходящего стала яснее и весомее. Потом опускает глаза.
– Ты сказал, что такие вещи иногда случаются с тобой внезапно?
– Это не такая большая проблема, как может показаться. – Я выписываю бортиками «найкс» круги по полу.
– А ты обращался с этим к врачу? Есть какой-то диагноз – слабый сфинктер или еще что-нибудь в этом духе?
– Да нет. К тому же в последнее время, считай, ничего такого со мной уже и не бывает.
Дуррикс облизывает верхнюю губу.
– Ладненько. А теперь скажи мне, Вернон, тебе нравятся девушки?
– Конечно.
– А ты можешь сказать, как зовут ту девушку, которая тебе нравится?
– Тейлор Фигероа.
Он закусывает губу и делает в бумагах пометку.
– Ты вступал с ней в физическую близость?
– Ну, вроде того.
– Что тебе сильнее всего запомнилось после близости с ней?
– Наверное, запах.
Дуррикс, сурово нахмурившись, заглядывает в папку, записывает еще несколько слов, потом откидывается на спинку кресла.
– Вернон, а тебе не случалось испытывать влечения к другому мальчику? Или к мужчине?
– Боже упаси.
– Ладненько. Давай-ка посмотрим, что нам с тобой удастся выяснить.
Он тянется к стерео и нажимает «Play». Звучит военный барабан, сначала тихо, потом по нарастающей, с явной угрозой, как медведь, который лезет наружу из пещеры, или, наоборот, медведь лезет в пещеру, а в этой ёбаной пещере сидишь ты.
– Густав Холст, – говорит Дуррикс. – «Планеты». Марс. Должно вызывать в мальчишеской душе возвышенные устремления к славе.
Он встает, идет к кушетке и шлепает по ней ладонью. Барабаны в динамиках принимаются рокотать совсем уже отвязанно.
– Давай-ка раздевайся – и ложись сюда.
– Раз-деваться?
– Естественно. Для завершения нашего с тобой обследования. Мы, психиатры, в первую очередь врачи, медицинские работники. Не стоит смешивать нас с обычными психологами.
Он напяливает пару очков, как у сварщика, только с прозрачными стеклами; свет подкрашивает ему щеки горячим румянцем. На то, чтобы как следует свернуть мои «Калвин Кляйнз», требуется время, чтобы из кармана не сыпалась мелочь. Пусть даже она и осталась лежать у шерифа в участке, в пластиковом пакете. Когда я взбираюсь на лежанку, вступают ударные, зловеще и мрачно. Дуррикс указывает на мои трусы.
– И это – долой.
Мне в голову приходит мысль: лежать в лучах истошного дневного света, как в супермаркете, и чувствовать, как ветерок задувает тебе в задницу, должно быть позволено только мертвым. Я голый, как ёбаная зверушка. Но даже голеньким зверушкам приходится иногда беспокоиться о том, чтобы их выпустили на поруки. Голеньким зверушкам это нужно, пожалуй, сильнее, чем кому бы то ни было.
– Перевернись на живот, – командует Дуррикс. – И раздвинь ноги.
Та-т-т-т, ТА-ТА-ТА.
Под аккомпанемент этого ада кромешного к моей спине прикасаются два пальца. Они прочерчивают линию вдоль позвоночника вниз, а потом превращаются в две руки и стискивают мне ягодицы с обеих сторон.
– Расслабься, – шепчет он, оглаживая меня по жопе. – Разве это не помогает тебе думать о Тейлор?
ТА-ТА-ТА, ТА-Т-Т-Т!
– Или – еще о чем-нибудь?
Дыхание у него учащается по мере того, как пальцы описывают вокруг моей дырочки все более и более узкий круг. Матюкам в моей глотке становится все теснее, и они все отчаянней рвутся на волю. Но их тягу к свободе останавливает моя собственная тяга к свободе.
– Доктор, это не очень похоже на медицинское обследование, – говорю я.
И добавляю про себя: «Ах ты, пидор хуев». Сейчас бы зарядить ему в дышло ножкой от стола, чтобы хрюкнул, как свинья под ножиком. Жан-Клод именно так бы и сделал. Джеймс Бонд сделал бы это, держа в руке ёбаный стакан с коктейлем. А я – я только взвизгиваю, как первоклассница. Он все равно не обращает на это никакого внимания. Музыка заходится в финальном экстазе, и я чувствую, как в меня входит холодный резиновый палец. Я хрюкаю, как свинья под ножом.
– Лад-нень-ко, думай о Хесусе. Просто расслабься, и все; следующая процедура – тебе совсем не будет больно. А если почувствуешь, что начал возбуждаться – ты не стесняйся этого.
Он хватает пару стальных щипчиков, какими раскладывают по тарелкам салат, поправляет очки и подается рожей к самой моей заднице.
– Да пошел ты на хуй! – меня передергивает дрожью, и я вырываюсь у него из рук. Изо рта у меня фонтаном летят слюни.
Дуррикс отскакивает, подняв перед собою согнутые в локтях руки, как хирург на операции.
Он медленно поднимает с кушетки махровую простыню и вытирает средний палец. Сквозь стекла сварочных очков пялятся колючие рыжие глаза. Представьте себе скорость, с которой одеваешься в школу темным зимним утром. А теперь – ее полную противоположность. Вот с такой скоростью я и напяливаю на себя свои распроблядские тряпки. Рубашку я не застегиваю, шнурков не завязываю. И ни хуя, блядь, не оглядываюсь назад.
