А с другой — он не мог пройти мимо: это было бы неуважением к ее старости.
И было еще третье, что вызывало особенную досаду: Аминат в это время, воздев руки к небу, произносила свое вечернее заклинание, а значит, ждать ее придется довольно долго.
«Светлая ночь, — шепнула старуха, — пошли всем людям сладкий сон. Пусть малышей убаюкают колыбельные песни матерей, а женщин — ласки их мужей. Пусть ни один путник не заблудится на твоих дорогах, о светлая ночь. Пусть тучи не закроют луны. Пусть земля наша не узнает вражьей ноги. Пусть мужчинам не придется сдергивать с гвоздей оружия, а табунам коней покидать горы. Пусть все проснутся дома на той самой подушке, на которой уснули».
Проговорив все это, Аминат проворно сбежала с крыльца и набросилась на внука:
— Что ты все ходишь как курица, у которой яйцо горит в утробе, а она не находит места, где его снести. То ты в гараже, то ты в своей лудильне. Никак не могу тебя поймать, чтобы серьезно поговорить. Люди судачат: ты затем и пошел шофером в больницу, чтобы быть поближе к этой белолицей… Чем меньше бы ты ее видел, тем лучше…
— Бабушка, я уже слышал, — нетерпеливо перебил Шапи. — Говори, зачем я тебе нужен, а то я опаздываю на годекан.
— Все кончено! — трагично проговорила Аминат. — Не бывать в нашем роду ученому мужчине.
И она сделала такое страдальческое лицо, которое без слов говорило: и рада бы заплакать, да слез нет, все выплакала.
— Что еще случилось? — с трудом сдерживая раздражение, наклонился к ней Шапи.
И тогда Аминат воровски оглянулась кругом, подпрыгнула и шепнула ему в самое ухо:
— Машид получил повестку.
— Я знаю! — спокойно ответил Шапи.
— Вай! Вай! Вай! — И старуха стянула с головы платок, собираясь рвать на себе волосы. — Знаешь и так спокойно идешь на годекан?!
— А что же мне делать? Вот проводим в армию, устроим проводы, все честь по чести…
— «Устроим проводы»! — передразнила его Аминат. — Ты что, не понимаешь, чего я от тебя хочу? — И, понизив голос, она добавила, снова оглядываясь: — Тсс, надо, чтобы ни одна живая душа не узнала. А то потом хабаров не оберешься. Езжай скорее в военкомат и проси, чтобы не забирали мальчика, пока он не окончит учебу. Да не забудь, захвати с собой его рисунки.
— Ты что… — вышел из себя Шапи, — за кого ты меня принимаешь?!.
— Так я и знала, что ты откажешься, — поджала губы Аминат, — никто не хочет позаботиться о бедном ребенке. Неужели ты, пусть двоюродный…
Но Шапи уже не слушал. Пылая гневом, быстрыми шагами он направился к годекану. Вот место, где он всегда находил успокоение. Еще издали он увидел, что все камни заняты. Двое юношей моложе Шапи поднялись при его приближении. Теперь они могли занять свои места только после того, как сядет он.
— Асаламалейкум! — приветствовал всех Шапи.
— Ваалейкум салам! — раздалось в ответ.
Но не успел Шапи, успокаиваясь, опуститься на камень, как чья-то неосторожная фраза снова вывела его из равновесия.
— Я так рад, что мой сын поступил в строительный, — произнес учитель математики Магомед Расул. Надо сказать, что род этого Расула издавна считался в ауле особенно уважаемым. Может быть, поэтому к мужским именам этого рода прибавлялось второе имя — Магомед.
Услышав снова об институте, который у него уже благодаря стараниям Аминат, можно сказать, сидел в печенках, Шапи подскочил как ужаленный. Он в сердцах вытащил из кармана свежую, еще не прочитанную газету, оторвал добрую половину и, насыпав в нее целую горсть табака, нервно закрутил кальян.
— А я считаю, — возразил ему завфермой Абдулхалик, — что лучше всего быть золотых дел мастером. Мой прадед вязал серьги, как женщина — кружево. И, что самое главное, — он выразительно поднял палец, — чем больше проходит времени, тем они ценнее.
Эти слова совсем взбесили Шапи.
— Что слышат мои уши! — закричал он в ярости. — Можно подумать, что без серег твоего деда мир бы перестал существовать. Что такое золото? Это кусок роскоши. Когда человеку некуда девать деньги, он скупает золотые вещи. А если у женщины нет кувшина, в чем она принесет воду для своей семьи?
— Ты прав, Шапи, — примирительно заметил учитель истории Халик, — золото даже собака не понюхает.
— А с чего начинается утро в каждом доме? — все больше распалялся Шапи и сам себе ответил: — С разжигания огня в очаге. А почему очаг разжигают даже летом? Да потому, что огонь нужен не только для тепла, но и для приготовления пищи. А золотую кастрюлю в очаг не поставишь. Ни одной красавице не придет в голову покупать серьги, если у нее нет медной кастрюли, — и лудильщик Шапи победоносно взглянул на правнука золотых дел мастера.
И все на годекане уже согласно кивали головами, как вдруг снова заговорил Магомед Расул, чей сын поступил в строительный.
— Нет, Шапи, — возразил он, — я с тобой не согласен. Прежде чем иметь очаг, надо построить саклю.
— А тому, кто строит саклю, надо подать хинкал с чесночной подливой. Иначе у него не станет сил рубить и укладывать камень, — снова заспорил Шапи. — А хинкал с чесночной подливой надо запить водой, а то каменщик умрет от жажды, прежде чем построит дом…
— Любому человеку и для труда, и для борьбы необходимы пища и вода, — важно подтвердил старец Мухидин.
Неизвестно, закончился бы на этом спор или кто-то еще подбросил бы в огонь охапку хвороста, но тут прибежал Машид и шепотом сказал Шапи одно только слово.
Но слово это подействовало на Шапи так, что он сразу же потерял интерес к спору и, растоптав кальян, бросился по направлению к больнице.
Патасултан, возвращавшаяся из жаровни Гаджи с печеным хлебом, крикнула ему вслед:
— Говорят, у Хамиз так разболелся живот, что она даже не может разогнуться. Узлипат сказала: надо срочно везти в район. Вуя! Еще вчера вечером видела ее в саду. Она поливала из шланга деревья.
Шапи, ничего не ответив, вбежал в гараж и завел машину.
Через две минуты он был уже у дома Хамиз.
Еще издали он увидел толпу у ее ворот и понял: дело плохо. Больную вынесли из дома на носилках. Рядом шла Мугминат и всхлипывала.
Узлипат, строгая и неприступная, в белоснежном халате, с пучком черных волос, гордо возвышавшимся на затылке, молча, одними движениями головы показывала, куда и как осторожно надо положить носилки.
Ее лицо было так спокойно, так невозмутимо, что Шапи невольно подумал: «Неужели она совсем бессердечная, моя любимая?»
Рядом с носилками в «скорой» пристроились муж и
