были из одного города, и она нас прикрывала. Поначалу о нас много говорили, потому что всем хотелось кого-то обвинить, хотелось поглазеть, хотелось писать разные спекуляции. Хотелось знать, кто мы. М и А могли бы сразу же устроиться на новую работу, но я был облучен. Я бы никогда больше не смог работать в этой отрасли. Мне бы, черт возьми, не разрешили работать ни над чем, связанным с вами. Я велел М и А уходить и сказал, что закрою лавочку. Они не ушли. Никто из них не оставил меня».
Он сказал: «Это было сущее столпотворение. Я имею в виду, худшее было еще впереди, но кризис как будто начался сначала. Как будто это все набросилось на нас из ниоткуда, как будто никто не говорил, что вы больны. Мы обсуждали одни и те же старые мудацкие вопросы. А как насчет установки на Марсе, как насчет термоядерных батарей? Ребята, у нас там места только на пять миллионов человек, и мы пока не придумали, как их кормить. А как насчет платформы в поясе Койпера, а как насчет Урана, как насчет корпуса, который мы там строим? И мы понимали, что начали отставать двадцать лет назад, до того как поняли, что нас обманули. Единственным вариантом был вывоз населения на экзопланету. Криокамеры позволили бы забросить всех на Тау Кита еще при моей жизни. А там мы могли бы начать работу над обратным процессом. Речь шла о том, чтобы дать вам передышку, понимаешь? Я знал, что не доживу до вашего выздоровления, но хотел перестать причинять вам боль».
Он сказал: «Я не паниковал вместе со всеми. Понимаю, что должен был, но не паниковал. Я продолжал работать по плану даже без поддержки. Продолжал дорабатывать смесь для камер. Я как будто каждый день немного лучше понимал, как это должно работать, понимал всякие мелочи. У меня бывало по шесть озарений в день. Все ожидали, что я сойду с ума. А все время спрашивал: “Ты спишь? У тебя все хорошо? Ты что-то принимаешь запрещенное?” Но я ничего не принимал. Я спал как младенец. Я смотрел на этих ребят и думал что-то вроде того, что я все о них понимаю».
Он сказал: «Рассказал М об этом.
Огромная ошибка. Она начала: “Боже мой, ты же пьешь, ты на амфетаминах, ты на кокаине и амфетаминах…” Я сказал: “Ага, на кока-коле зеро”. Она не засмеялась. Я засмеялся».
Он сказал: «Кажется, я всегда думал, что любой каламбур автоматически уже смешон».
Через некоторое время он сказал: «Проблема была в том, что все ребята из электрики говорили что-то вроде: “Мы вам сочувствуем, но не можем и дальше вливать три процента энергии всей страны в ваши банки”. Хороший был парень. А вот чувак из министерства здравоохранения был мудак. Говорил, что нам нужно немедленно избавиться от тел, что мы должны сделать это как можно скорее, растворить их, поместить в бетонную камеру и закопать ее. Тебе бы это прям понравилось. Я бесился. Это были наши друзья, к ним нужно было относиться с уважением. В смысле… наверное, такие мои слова и беспокоили А.
Г продолжал говорить, что со мной все в порядке, но это был глас вопиющего в пустыне. Г всегда считал, что любые мои слова и действия хороши. Необязательно правильны, но хороши.
А потом они вдруг сказали: “Заканчиваем работу. Мы вас закрываем прямо сегодня, отключаем свет”. Мы знали, что без камер тела немедленно разложились бы. У нас была только демоверсия камеры, массовое производство было возможно на фабрике Пяти глаз в Шэньчжене. О том, чтобы перевезти трупы на такое расстояние, не могло быть и речи. Мне пришлось отпустить их. Я обошел всех, поговорил со своими любимцами – я понимаю, что странно было заводить любимцев, но я уже был довольно странным. Я даже не прощался, просто говорил им, что все будет хорошо, пусть подождут меня, kiakaha, kiamāia. К слала апелляцию за апелляцией.
Дохлый номер. Однажды вечером, ровно в шесть ноль одну, они отключили подачу энергии в камеры. Мы все стояли и смотрели на это».
Он замолк, и она поторопила:
– И что случилось, господи?
Он улыбнулся склону холма, плоским равнинам и кривой куче мусора, напоминавшей странную зубастую морду.
– Большинство тел растеклось, как мы и думали. Восстановлению не подлежали. Мозги у них сразу превратились в жидкость. Но, Харроу… все, к кому я прикасался, все, кого я любил… остались нетленными.
День второй
Каша на завтрак – Работа Чести – Все идет не так – У города плохой день – К амилла-и-Паламед – «Пусть сидит дома сегодня» – Четыре дня до открытия Гробницы
7
Сон Ноны внезапно оборвался. Сверху рухнуло что-то мокрое, тяжелое и жуткое, прямо на лицо, разбрызгивая капли. Она так громко завизжала, что наверху постучали в пол, и она перестала визжать. Камилла была непреклонна – она нажала кнопку и сказала:
– Начинай.
Нона так сильно зажмурилась, что перед глазами поплыли яркие огоньки и маленькие молнии.
– Мы опять сидим. У меня ноги в воде, приятной и безопасной. Вода в ботинках, в носках. Я разговариваю с ней, но не вижу ее лица. Я пытаюсь, Кэм, но каждый раз одно и то же, я не могу на нее посмотреть, просто не получается.
– Это нормально. Продолжай.
– Мы говорим.
– О чем?
– Я не знаю. Не могу понять. Я слышу слова. Иногда я открываю рот и что-то говорю, но не понимаю что.
– Ощущения? Ты к чему-то прикасаешься?
– Я касаюсь ее рук. Она касается моих. Но во сне это всегда мои руки, не забывай, Кэм, я трогаю собственные руки, но они не мои.
Карандаш почти рвал бумагу.
– Хорошо. Я знаю, как это. Продолжай.
– Вокруг нас глаза, красные глаза. В темноте. Я помню на этот раз, что они красные.
– Ты о чем-то думаешь?
– Да, – сказала Нона. – Я голодна. Во сне. Очень.
Карандаш замер.
– Ты хочешь есть?
– Ужасно.
Карандаш не двигался. Нона поняла, что Камилла, наверное, ждет, что она разочарована, поэтому добавила немного обиженно:
– Наверное, я бы запомнила больше, если бы мне на лицо не упала мокрая тряпка и я не закричала так громко, что человек из ополчения застучал в пол. Теперь Пирра наверняка получит очередное грубое письмо. Мне кажется, мокрая тряпка – не лучшая идея, давай ты сменишь будильник?
– Ну, ты не просыпалась, – сказала Камилла. – Что-нибудь еще? Хоть
