— Зачем ему деньги? Он богат, у него земли на Кавказе.
— Ложь, все ложь, — задыхаясь сказала Зина. — Земли эти заложены и перезаложены, и на них еще процесс с казной. У него нет ни гроша, ему дают под векселя, потому что знают, что он женится на вас, он даже живет на счет брата.
Зина рыдала.
Накатова ощущала какую-то давящую пустоту вокруг, она боролась с собой, чтобы не потерять сознания и, собравшись со словами, сказала:
— Пожалуйста, успокойтесь.
Зина поднялась, всхлипывая. Она дрожала и шаталась.
Накатова сделала над собой усилие и сказала:
— Мой автомобиль у подъезда, я никуда не поеду… Воспользуйтесь им, вы слишком расстроены… Прощайте.
— Прощайте, — пробормотала Зина и, не отнимая платка от лица, направилась к выходу.
Накатова вдруг сделала ей вслед несколько шагов и каким-то хриплым голосом крикнула:
— Пожалуйста, не думайте, что я поверила тому, что вы говорили. Я безусловно верю Николаю Платоновичу, слышите?
Зина остановилась и посмотрела на нее невидящими глазами. Нервы ее упали, ей уже не хотелось ничего — только броситься в постель и заснуть.
По уходе Зины Накатова твердыми шагами дошла в свой кабинет.
Она села к столу и взяла перо, чтобы написать Лопатову.
Пустота, которую она ощущала, все увеличивалась, казалось, что в груди все раздвинулось, но от этого было не легче дышать, а, напротив, тяжелее, словно на вершине высокой горы, где воздух совершенно разрежен.
Он должен сейчас прийти. Может быть, он оправдается, может быть, все это ложь.
А может быть, сон? Страшный сон, который ей снится под влиянием недавних размышлений?
Она встала, заходила по комнате, и ей казалось, что кто-то еще ходит близко, большими тяжелыми шагами, и какая-то высокая, каменная стена вырастает вокруг нее.
А на улице был ясный день, и солнце весело и ярко светило в зеркальные окна ее кабинета.
Звонок.
«Не принимать!» — хочет она крикнуть, но голос ей не повинуется.
Николай Платонович поспешно входит. Он в придворном мундире, блестящий, держит в руках белые перчатки.
— Не подходите! — говорит она, протягивая руку как бы для защиты.
— Что с тобой? — тревожно спрашивает он.
— Я знаю все.
— Что «все»?
— Приходила… приходила эта Лунская и все сказала.
— Ах, сволочь! — вырывается у него. — Но… послушай, Китти…
— Не надо, — болезненно произносит она, — ничего не надо, уйдите… я скажу… я напишу потом.
— Послушайте, Китти, ведь вы же не ребенок и знаете, что у всякого мужчины до брака бывают связи. Эта особа мстит мне, что, полюбя вас…
— Не то… не то… Я не об этом… Уйдите… Не надо притворяться… возьмите у меня денег, сколько хотите, только не лгите… не обманывайте… Ох, как больно, как больно! — схватилась она за голову.
— Китти, вы положительно сошли с ума! Какую ерунду вы говорите! Понимаете ли вы, что вы говорите? К вам явилась глупая, влюбленная истеричка, наговорила вам ерунды и вы ей поверили. Да как вам не стыдно? Я возмущен! Я теперь вижу, что вы вовсе не такая сильная женщина, как я думал. С вами надо обращаться, как с ребенком. Нам надо скорей обвенчаться, и все эти глупости кончатся. Подумали ли вы, что у вас будет ребенок, подумали ли вы? Подобные сцены ревности — вульгарны. Романические бредни не к лицу нам обоим. Я слишком горд, чтобы оправдываться. Эта клевета так нелепа. Бросьте эти глупости! Слушаете первую встречную и обвиняете меня…
Он говорил громко, внушительно доказывал и убеждал.
Она смотрела на него пристально.
Яркая полоса солнца, падая на гладкий паркет, освещала его блестящий мундир, красивое лицо, играло ослепительно на золоте шитья.
Екатерина Антоновна мучилась каким-то отдаленным, полузабытым воспоминанием. Она мучительно силилась припомнить. Кровь била в виски, все ощущения словно удесятерились, и ей казалось, что его голос оглушает ее.
Вдруг она произнесла ясно и раздельно, словно с облегчением:
— Да это Васька, попугай Васька! Как он несносно кричит! Таля, закройте его шалью.
Затем она повернулась, хотела идти, зашаталась и не упала, а как-то медленно и беззвучно опустилась на пол.
В комнате было почти темно, ее освещала только маленькая лампочка с зеленым абажуром, да и та была заставлена книгой. Когда Накатова поднялась, то почувствовала, что с ее головы что-то соскользнуло, она вздрогнула и боязливо дотронулась до этого предмета, это был пузырь со льдом. Она его отбросила.
Фигура, сидящая на диване около лампы, подняла голову, и Накатова увидела лицо Тали, до половины освещенное светом зеленой лампы.
— Что вы тут делаете? — спросила Накатова, не понимая, почему она лежит в постели и почему сидит тут Таля.
Девушка встала и подошла к постели:
— Вы были нездоровы. Софье Ивановне дали знать... Софья Ивановна взяла меня с собой. Она в столовой с Николаем Платоновичем, я сейчас позову их.
Накатова быстро села на постели:
— Не надо… и пусть уйдет!
— Хорошо, я сейчас ей скажу.
— Нет, не ей… а… Николаю Платоновичу. Сейчас, сию минуту! — уже резко произнесла она, видя, что Таля не двигается.
Таля колебалась.
— Ну, что же вы?
— Подумайте, — тихо сказала Таля.
— Идите сию минуту! — крикнула Екатерина Антоновна и отвернулась к стене.
На другой день Накатова встала, с виду совершенно здоровая и спокойная. Она поблагодарила тетку и Талю за хлопоты, но так ясно показала, что тяготится их присутствием, что они поторопились уехать.
Она, сказавшись больной для всех, заперла свою дверь и отослала нераспечатанным письмо Лопатова, полученное ею на другой день. Как больное животное, она забивалась в темные углы, ей тяжело было видеть людей.
Она даже пряталась от своей прислуги, ей казалось, что их лица, в особенности лицо ее камеристки, выражают слишком много почтительного сочувствия, — и это раздражало ее.
Тоска, казалось, давила чисто физически, словно ей положили на плечи каменную плиту.
Сначала в ней страдала обманутая, оскорбленная женщина, а потом прибавились и другие страдания.
У нее должен родиться ребенок. Этот ребенок должен родиться незаконным. Какой скандал! Ведь ее общество теперь выкинет ее из своей среды, ее лучшие приятельницы перестанут кланяться ей, ведь сам по себе разрыв с Лопатовым еще не был так ужасен… Нет, зачем лгать самой себе, это было самое ужасное, что могло случиться! Сможет ли она жить без него? Все кончено. Она не должна его видеть никогда! А тут еще этот ребенок, который лишит ее друзей, положения в обществе. Можно ли жить и чем жить?
Таля сидела, закутавшись в серую шаль, на коленях ее лежала тетрадь, и она что-то в нее прилежно записывала.
В дверь постучали, и в комнату просунулась растрепанная голова прислуги, затем ее грязная рука, которая делала знаки.
— В чем дело, Аннушка? — спросила Таля.
— Барышня, вас барин спрашивает.
Таля удивилась.
— Просите, — сказала она.
Она удивилась еще больше, когда на пороге комнаты она увидела Николая Платоновича Лопатова.
Легкое неудовольствие промелькнуло на лице девушки. Она встала с кресла, вежливо поклонилась, но руки не подала.
— Вы, конечно, очень удивлены, Наталья Алексеевна, моим появлением? — начал он развязно, ловко усаживаясь на стул и бросая на стол свою шляпу.
— Да.
— Знаете ли вы, что Екатерина Антоновна под влиянием глупых сплетен сердится на меня.
— Знаю, что сердится, но не знаю почему. Впрочем, она не сердится, а очень огорчена.
— Я это знаю и желаю, чтобы она выслушала оправдания в возводимых на меня обвинениях. Мне необходимо лично видеться с нею.
— При чем же я тут? — с недоумением спросила Таля.
— Вы не собираетесь мне мстить? Вы, конечно, имеете на это некоторое право, — видимо волнуясь, сказал Лопатов.
— За что же я вам должна мстить?
— За то, что я раскрыл глаза Екатерине Антоновне на ваш образ действий.
Румяные щеки Тали чуть-чуть побледнели. Она несколько секунд молчала, словно борясь сама с собою, и, сдержав победу, заговорила спокойно, почти ласково:
— Со мной никто никогда не говорил как с мошенницей, и я, право, очень теряюсь в роли, которую вы мне навязали, но мстить… Мстить я вам не собираюсь. Я — свободный человек, а месть — это чувство рабы, лакейское чувство. Господа не мстят, они изгоняют или прощают.
— А вы — госпожа? Над кем же? — иронически спросил Лопатов.
— Да над собой самой и своими чувствами, и не совсем, а настолько, чтобы не поддаться этому лакейскому чувству. Да мне даже не за что мстить — вы мне зла не сделали. Это было бы злом для меня, если бы я действительно была такой, как вы думаете.
— Ну хорошо, хорошо, не будем философствовать. Я пришел вас просить, чтобы вы устроили мне свидание с Екатериной Антоновной.
