Генри вернулся в сентябре. Явился в сумерках. Джулиус увидел нагрудник поверх дублета. Наскоро заглянув к себе в Ковент-Гарден, он провел ночь в доме за Сент-Мэри ле Боу, где много часов беседовал с Джулиусом.
– Север и бо́льшая часть запада верны королю, – сообщил он брату. – Несколько видных лордов обещали помочь войсками. Карл призвал из Германии своего племянника Руперта. – (Джулиус знал, что принц Руперт был первоклассным командиром кавалерии.) – Бой не затянется, – предрек Генри. – Парламентские рекруты плохо обучены. Они не продержатся против Руперта и пяти минут. – Он улыбнулся. – Тогда мы наведем какой-никакой порядок.
Генри тихонько ушел вскоре после рассвета. С собой он забрал на три тысячи фунтов серебряных и золотых монет, зашитых в одежду и кладь. Когда Джулиус усомнился в сумме, брат с присущей ему величавой гордостью заявил:
– Мы джентльмены, брат, и преданы королю. Разве не этого хотел отец?
На следующий день, словно предвидя мрачные времена, мэр и совет распорядились закрыть все лондонские театры. Из города не замедлили выступить прошедшие подготовку отряды. Укреплялись защитные сооружения вокруг городских ворот. В начале октября горожане жили в тревожном ожидании новостей о боях. А известий не было. Джулиус сообразил, что уже давненько не встречал Гидеона Карпентера.
В последнее воскресенье октября в приходе Святого Лаврентия Силверсливза произошло чрезвычайное событие.
Минувшая неделя принесла известия о столкновениях на юго-западе Англии, но эти стычки не были решающими. Отряды потянулись обратно в Лондон в намерении перегруппироваться, но король Карл и принц Руперт перемещались по стране с исключительной осторожностью. Новости оставались обрывочными.
Джулиус с семьей появились в церкви в последний момент: один из детей заболел. Почти не глядя по сторонам, Джулиус шикнул, чтобы те вели себя тихо и быстренько шли к фамильной скамье. При этом он не заметил, что в церкви необычно людно. Он ощутил некую странность лишь через минуту, как только воцарилась тишина перед началом службы.
Алтарный стол стоял не там. Его снова задвинули в неф.
Затем вошел Мередит. Вместо сверкающей ризы он облачился в длинную черную куртку и простую белую рубашку. Мередит направился к передним сиденьям, но не устроился на обычном месте, в алтаре, а взошел на кафедру, как будто собирался проповедовать. Джулиусу осталось лишь глазеть на Эдмунда Мередита, начавшего службу.
Только это не было службой. Джулиус нахмурился. Слова были не те. Да что с ним стряслось? Он знал молитвенник наизусть. Не спятил ли Мередит? Что за чертовщину он плел? И тут он понял. Это был служебник – канон пресвитерианской службы. Кальвинизм – здесь, в его родной церкви! Джулиус взглянул на жену, потрясенную и сбитую с толку. Он встал:
– Немедленно прекратите! – Голос Джулиуса разнесся звучно и, к его удовольствию, властно. – Мистер Мередит! По-моему, вы неправильно повели службу.
Но Мередит лишь ласково улыбался.
– Молитвенник, мистер Мередит, – снова начал Джулиус. – Как глава прихода, я вынужден настаивать…
Его прервал звук распахнувшейся двери. В сопровождении шести вооруженных людей вошел Гидеон Карпентер, в офицерском мундире, при шпаге. Джулиус задохнулся, потом открыл было рот, чтобы сделать им то же внушение, но Гидеон опередил его.
– Сэр Джулиус, вы больше не член приходского совета, – спокойно произнес он.
– Больше не… – (О чем он говорил? И ради всего святого, почему к нему так обратились?) – «Сэр Джулиус»?
– Вы не знали? Соболезную. Ваш брат мертв. Отныне вы сэр Джулиус Дукет.
– Мертв? – Джулиус смотрел на него, постигая услышанное и не силах вымолвить ни слова.
– Это не все, сэр Джулиус. – Сказано было ровно, без тени злобы. – Вы арестованы.
1649 год
29 января. Вечер. Темнело уже в пять часов пополудни. Впереди – долгая ночь, звездная и холодная, безмолвные часы которой для многих превратятся в мрачное бдение. В сером утреннем свете Уайтхолл узрит, как они свершат небывалое в Англии дело.
Эдмунд Мередит сидел в одиночестве. Жена и дети отправились наверх, но еще не спали. На столе лежала жесткая черная шляпа с высокой тульей и широкими круглыми полями. Он оставался в дневном платье – черный камзол без рукавов, застегнутый от пояса до адамова яблока; рубашка в черно-белую полоску, с большим белым льняным воротником и манжетами; черные штаны ниже колен, шерстяные носки, простые туфли. Серебристые волосы были подрезаны до подбородка. Такой неприглядный вид был нынче в моде у пуритан, и Эдмунд без колебаний принял его тремя годами раньше.
Он восседал в тяжелом кресле с мягкой спинкой. Длинные пальцы сцеплены перед аристократическим лицом, глаза полуприкрыты, будто в молитве. Но Эдмунд не молился, он размышлял. О том, как выжить.
Ему это всегда хорошо удавалось. Сейчас ему перевалило далеко за семьдесят, но выглядел он на двадцать лет моложе. Из пятерых живых детей младшему было всего шесть, и Эдмунд, похоже, собрался прожить достаточно долго, чтобы увидеть его зрелость. Что же касалось искусства политического выживания…
– Дорога ложка к обеду, и это главное, – объяснил он однажды Джейн.
И ныне, оглядываясь на семь лет противостояния, мог уверенно заявить, что все сделал вовремя.
Ему нравилось общество Джейн. Они были знакомы слишком давно, чтобы обманываться или иметь секреты. Он любил ее дружеские подначки и только с ней осмеливался быть полностью откровенным.
Самым важным был первый шаг, сделанный еще в 1642 году, когда он потряс беднягу Джулиуса переходом в лагерь пресвитериан. Король Карл наступал на Лондон, и многие ждали быстрой победы короля.
– Откуда же ты знал, к кому переметнуться? – спросила как-то Джейн.
– Я посмотрел на городскую милицию. И решил, что до конца года Карлу не разобраться.
– Ну а потом? – не отставала она. – Король мог победить парламент. Тогда тебя бы выставили с позором.
– Верно, – согласился он. – Но я был уверен, что уж потом-то парламент обязательно одержит верх.
– Почему?
– Снабжение, – ответил он просто. – У круглоголовых был флот и чуть ли не все порты. Карл не мог рассчитывать на подкрепление. Да и таможенные пошлины порты выплачивали парламенту. Но главное, у круглоголовых был Лондон. – Эдмунд развел руками. – Долгие войны обходятся недешево. А деньги все в Лондоне. – Он усмехнулся. – Я поставил на круглоголовых два к одному и стал пресвитерианцем.
И до чего же быстро подтвердилась его правота! Прошли какие-то месяцы, и парламент, отбросив королевский маскарад, упразднил епископов и заключил сделку с шотландцами. Торжественная лига и Ковенант[58] гласили, что в обмен на содействие шотландской армии в сокрушении Карла англичане станут пресвитерианами. Англиканское духовенство повыгоняли толпами. В лондонских приходах воцарилась неразбериха. Но Мередит уцелел. «Вовремя успел», – заметил он. В тот же год он участвовал в сносе Чипсайдского креста. «Суеверие и идолопоклонство», – объяснил он своей общине. Покуда упрямые шотландцы и английский парламент медленно прочерчивали устройство Английской кальвинистской церкви и собирался первый лондонский совет старейшин, даже самые строгие шотландские визитеры держались единого мнения: «Этот Мередит служит отменно. Весьма основательные проповеди».
Но это было уже в прошлом, когда война между Карлом и парламентом еще разгоралась. С тех пор положение изменилось – весьма и весьма к худшему, на его взгляд. И он не ведал, что принесет ему день послезавтрашний. Эдмунд не сомневался, что сумеет выкарабкаться. Но, сидя в гостиной и обдумывая происходящее, он беспокоился не о себе.
Дело было в Джейн. Хотя Бог свидетель – он ее предупреждал.
В спальне еще горела свеча; в ее мерцавшем свете Джейн видела очертания спавшего и радовалась его безмятежности.
Но прав ли был Мередит? Грозила ли им опасность? Доггет не верил, но он, подумала она любовно, во всем видел светлую сторону. А Мередит был циничным мошенником, но рассуждал здраво. Так были ли они любовниками, рожденными под несчастливой звездой, – Ромео и Джульеттой, Антонием и Клеопатрой? Сюжетом для пьесы? Эта мысль развеселила ее. Доггет и Джейн: странная пара для трагедии, так как ко времени, когда они и впрямь стали любовниками, ей стукнуло шестьдесят. Да и то, считала она, все случилось только из-за войны.
Странно, но главным, что запомнилось Джейн и большинству лондонцев в гражданской войне, была тишина. В первую же весну вся городская территория превратилась в укрепленный бастион. Это было грандиозное предприятие. Горожане ходили копать неделю за неделей. Каждый трудоспособный мужчина, включая немолодых вроде Доггета, был призван и снабжен лопатой. Трудились даже по воскресеньям, а в один прекрасный день Джейн, разносившей рабочим еду и питье, обронили: «Сегодня вышло сто тысяч душ». Результатом, который последовал летом, явились огромный земляной вал и ров одиннадцати миль в окружности. Они охватывали город, все пригороды на обоих берегах, уходили за Вестминстер и Ламбет на западе и Уоппинг с востока. В гигантском кольце оказались не только городские окраины, но и большие незанятые территории, фруктовые сады, поля и даже водный резервуар Миддлтона. Вал обустроили входами, фортами и пушечными батареями от Ост-Индской компании. Крепость была неприступна. И здесь, как будто наложив зажим на главную артерию нации, в течение всей войны располагалась штаб-квартира парламентской оппозиции.
