В течение нескольких недель королевские эмиссары спрашивали, как много заплатит город за свое прощение. Тот раскошелился.
– Ничего не скажешь, хитро, – откомментировал Генри. – Король продолжает действовать в границах прерогативы.
Но бедный Джулиус остался в полном недоумении. Как мог обходительный монарх, внимательно его выслушавший и согласившийся с важностью благорасположения Лондона, сделать такую вещь? Половина городских купцов уже клялась, что больше никогда не даст ему взаймы. И даже Джулиусу пришлось не однажды напомнить себе: «Он все равно мой король, помазанник Божий».
Марта считала, что ей крупно повезло с почтенной миссис Уилер, которая присматривала за мужем в ее отсутствие. Доггет познакомил их несколько лет назад, когда они встретились на Чипсайде. «Марта, леди приехала из Виргинии», – объяснил он. Она узнала, что миссис Уилер обосновалась в симпатичном доме в Блэкфрайерсе, а через пару дней отследила, как Мередит, когда та проходила мимо, учтиво поклонился, – значит, приличная женщина, рассудила Марта, хотя и не любила викария.
К тому же миссис Уилер умела слушать. Если молчала, то неизменно к месту. Марта наблюдала ее кокетство только однажды, когда взялась растолковывать ей театральное зло, а вскоре после застала смеющейся на пару с Доггетом, но стоило Марте спросить над чем, как после короткого замешательства та поведала ей совершенно несмешную историю. Марта решила, что с юмором у миссис Уилер неважно.
И миссис Уилер стала другом дома. Когда заболел младший сын Доггета, она сидела с ним ночью, давая Марте отдохнуть. Когда дочь Марты захотела стать швеей, миссис Уилер с неожиданной ловкостью научила ее почти всему, что нужно. Когда же ее спросили, не задумывалась ли она о повторном браке, миссис Уилер только рассмеялась:
– Мне и без мужчины хорошо, обойдусь.
И Марта подумала, что прекрасно ее поняла.
– Муж – бремя, – согласилась она.
Об одном ей особенно нравилось беседовать, и то была Америка. Марта могла слушать о ней часами. Но, вежливо выслушав рассказ о чем-то в Виргинии, Марта всегда задавала один вопрос:
– А Массачусетс? Что вы слышали о Массачусетсе?
Легендарная, обетованная земля. Марта не рассталась с исканиями. «Возможно, и хорошо, что мы не поехали», – говаривала она о «Мейфлауэре», так как за год скончалось больше половины пилигримов, пустившихся в то судьбоносное странствие, но мысль о богоугодной общине и сверкающем граде никогда не покидала ее. В последние годы, кстати сказать, об этом подумывала не только Марта – многие англичане усматривали в этой мечте не пустую надежду, но весьма привлекательную реальность. Причину можно было выразить двумя словами: Лоуд и Уинтроп.
Марта не сомневалась в глубокой порочности архиепископа Лоуда. Тот с каждым годом все крепче впивался в Лондон. Приходы один за другим приводили в согласие с его линией. Многие церковники отошли от дел.
«Что сталось с Реформацией?» – уместно было спросить Марте.
Мало того, архиепископ погряз в мирской суете. Въезжая в Лондон, он тянул за собой кортеж блистательных джентльменов, лакеи же впереди кричали: «Дорогу! Дорогу лорду епископу!» – как будто он был средневековым кардиналом. Он числился в королевском совете, фактически распоряжался казной. «Лоуд и король – одного поля ягоды», – перешептывались люди. Но Марту гневила не столько мирская пышность, сколько святотатство.
«Почитай день субботний». Так поступали все праведные пуритане. Но король со своим епископом дозволяли всякие состязания, а дамам – разряжаться в пух и прах; однажды Марта увидела даже каких-то юнцов, плясавших вокруг майского дерева, и пожаловалась церковным властям. Никто не отреагировал.
А при таких безобразиях ей, как и многим пуританам, было естественно мечтать о благословенном бегстве.
Такую возможность предоставил Уинтроп. Массачусетская колония росла даже быстрее Виргинской. Пуритане, прежде не решавшиеся отправиться за море, наполнялись уверенностью. С каждого вернувшегося судна звучало: «Воистину, это праведная община».
Марта изнемогала от желания пуститься в путь. Первыми отбыли друзья, за которых она молилась с детства. К 1634 году отплыли многие. «Настанет день, Марта, когда ты последуешь за нами», – утешали они. В 1636 году она увидела в Уоппинге не корабль, а целую флотилию, снаряженную в Америку. Ручеек эмиграции превратился в поток. Когда сэр Генри иронично заметил Джулиусу, что Лоуд был верным другом Массачусетса, он сам не знал, насколько справедливы его слова. Возможно, Лоуду с королем казалось, что они избавляются от немногочисленных смутьянов, однако в действительности за этот год и несколько следующих корабли пуритан переправили на Восточное побережье Америки не меньше двух процентов населения Англии.
Иногда она заговаривала об этом с домашними, и Доггет бурчал, что они слишком стары. Жена мягко напоминала: им всего за пятьдесят и в странствие отправляются люди намного старше. Младший сын Доггета, который сам не знал, чего хотел, соглашался. Что касалось старшего, то сообщения о тамошнем промысле трески были столь удивительны, что он заявил: «Поеду, если и ты поедешь». Но удерживал Марту, как ни странно, Гидеон – точнее, его жена.
Марта всегда старалась полюбить эту девушку, часто молилась за нее. И все-таки не могла избавиться от некоторого разочарования. Жена Гидеона не принесла тому ничего, кроме дочек. Они с монотонным постоянством рождались раз в два года. Их нарекали добродетельными именами, столь ценимыми в пуританстве, и в каждом чуть отражалось возраставшее раздражение домашних их полом. Сперва была Черити, затем Хоуп, потом – Фейт, Пейшенс и, наконец, когда не родился ожидавшийся сын, – Персеверанс.[57] Но самой невыносимой была болезненность этой особы.
Недуг жены Гидеона – явление занятное. Казалось, он настигал ее всякий раз, когда Марта и Гидеон заговаривали об Америке. Природа хвори оставалась невыясненной, но ее, как однажды заметила Марте миссис Уилер, «как раз хватало, чтобы воздерживаться от путешествий».
А на исходе 1636 года жена Гидеона, ко всеобщему удивлению, произвела на свет мальчика. Радость семейства была так велика, что они крепко задумались о подобающем имени, в котором выразится признательность Создателю. И Марта наконец придумала нечто поразительное. Одним зимним утром изрядно удивленный Мередит окунул младенца в купель, покосился на семейство и возгласил:
– Крещу тебя и нарекаю Обиджойфул – Возрадуйся.
Случалось, что вместо имени пуритане заимствовали из своей обожаемой Библии целые фразы. Это служило наглядным выражением пуританской верности, с которым ничего не мог поделать даже Лоуд. И так вошел в мир Обиджойфул Карпентер, сын Гидеона.
Теперь жена Гидеона могла вздохнуть спокойно. Первые четыре года жизни ребенка были самыми опасными. Разрешившись от столь драгоценного бремени, она отлично понимала, что хотя бы в ближайшие несколько лет даже Марта не предложит взять Обиджойфула в долгое океаническое плавание, и полностью выздоровела.
Огромной неожиданностью для семьи и не в последнюю очередь для самой Марты явилось преступное деяние, которое она совершила летом 1637 года. Картина, свидетельницей которой она стала, лишила ее всякого удержу, как возмутила и весь Лондон.
Мастер Уильям Принн, вопреки своим джентльменству и учености, слыл человеком вздорным. Тремя годами раньше он написал против театра памфлет, который король Карл счел оскорбительным для своей супруги, участвовавшей в некоторых придворных постановках. Принна приговорили к позорному столбу, вырыванию ноздрей и отсечению ушей. Марта была вне себя от гнева, но никаких общественных волнений не возникло.
Однако в 1637 году Принн снова попал в беду – на сей раз за то, что выступил против осквернения субботы спортивными забавами, он также ратовал, что было еще опаснее, за упразднение епископов.
«Его снова ждет столб, – заявил двор. – Оторвут даже то, что от ушей осталось, а после пусть ступает в тюрьму до скончания дней».
«Стало быть, свободное слово у нас под запретом? – возмутились лондонцы. – Если король и Лоуд так поступают с ним, то что же ждет нас, во всем с ним согласных?»
Расправа была назначена на 30 июня. День выдался солнечный. Принн, влекомый по Чипсайду в телеге, держался величественно. Чудовищно обезображенный, он сохранил следы былой красоты. «Чем больше меня побивают, – заявил он, – тем усерднее я поднимаюсь». Так и вышло. Огромная толпа приветствовала его на всем пути. В телегу летели цветы. Едва же мерзкий приговор привели в исполнение, поднялся рев ярости, который отлетел от городских стен и был слышен от Шордича до Саутуарка. Марту, когда она вернулась с казни, трясло.
Но последней каплей стала воскресная проповедь Мередита, где тот прошелся насчет греховности людей, которые, подобно Принну, отвергали ниспосланных Богом епископов. Марта встала и молвила негромко, но внятно:
