Я не вполне уверена, что «Доктор Джекил и мистер Хайд» Роберта Льюиса Стивенсона достойны быть включенными в эту благородную компанию, но мне кажется, что Набокова покорила его дружелюбная, окутанная туманом атмосфера — черта британского образа жизни, о котором он так много слышал в детстве. Как бы там ни было, это достаточно эксцентричный выбор, хотя он и высвечивает проявляющуюся как бы мельком, обращенную к земле сторону натуры Набокова. Впрочем, эссе о Прусте, Кафке и Джойсе поистине превосходны. Пожалуй, в этом отношении наиболее близок Набокову Пруст, чей изысканный плюмаж волнует его так, как не могут волновать ни головоломки Джойса, ни мертвенный холод Кафки. Рядом с Прустом он вырос не столь беззащитным, более восприимчивым, и эстетический восторг преодолевает его нарочитую отрешенность ученого. Быть может, это объясняется тем, что Набокова сближает с Прустом, как ни с каким другим художником слова, сильнейшая ностальгия по утраченной истории и столь же сильное стремление возродить прошлое с помощью своего литературного дара.
В эссе об «Улиссе» Набоков сообщает нам, что Стивен «одинок не потому, что рассорился с верованиями своей семьи… но потому, что он был создан автором как потенциальный гений, а гений по необходимости одинок». Это наблюдение, на мой взгляд, — горькое восприятие Набоковым своего собственного положения. Ибо, если быть гением — значит в известном смысле пребывать в ссылке, то гений-изгнанник Набоков одинок вдвойне. Эссе, собранные в книге, обнаруживающие его любовь к прихотливому укрытию от трагического давления жизни, показывают, с какой жадностью одинокий дух Владимира Набокова искал «прибежища в искусстве».
Daphne Merkin. Learning from Nabokov // New Leader. 1980. Vol. 63. № 19. (October 20). P. 13–14
(перевод А. Голова).
Чарльз Стэнли Росс
Рец.: Lectures on Literatures. N.Y.: Harcourt Brace Jovanovich / Broccoli Clark, 1980
Если время для Вана Вина являло собой текучий материал для выращивания метафор, то для университетского лектора Владимира Набокова эту же роль выполняли искусство и наука. В «Твердых суждениях» мы читаем о «страсти в науке и терпении в поэзии», тогда как на с. 5 «Лекций по литературе» мы видим, что роли поменялись, превратившись в «страстность художника и терпение ученого.» На других страницах изящную поэзию сменяют терпеливое или страстное искусство, соседствующие с «научной интуицией», «восторгом науки» или «волнением чистой науки». Светловолосый бородатый студент, проглатывающий набоковские высказывания столь же жадно, как Гумберт в воображении пожирал глазами Лолиту, может высказать возмущение, услышав о различии между наукой и чистой наукой, но в другом месте Набоков уточняет, что под наукой он имеет в виду естественные науки. И действительно, в заключение «Лекций» он обрушивается на математику, которая для него является совершенно другой наукой, чем энтомология, ибо она в принципе символична и способна претерпевать метаморфозы от объективного к субъективному.
Мое мнение об этом бурном фрагменте заключается в том, что чрезвычайно трудно проникнуть в значение большей части написанного Набоковым, так как его язык куда более метафоричен и даже риторичен, чем то, что готовы воспринять студенты. «Я не говорю по-немецки, у меня нет друзей среди немцев, и вообще я не прочел ни одного немецкого романа», — писал он в предисловии к «Королю, даме, валету». «Я не знаю немецкого», — заявлял он в начале «Отчаяния», хотя Джон Апдайк в предисловии к «Лекциям по литературе», преодолевая риторику, дает понять, что Набоков всю жизнь читал по-немецки, хотя владел им и не в совершенстве. Более того, мы узнаем, в пятидесятых годах Набоков знал немецкий достаточно хорошо, чтобы иметь право написать о «Превращении» Кафки: «На немецком, то есть на языке оригинала, в волшебной череде фраз всюду чувствуется чудесный текучий ритм».
Эта книга содержит немало любопытных сведений и фактов, проливающих свет на набоковские высказывания. Она состоит из лекций, посвященных семи крупнейшим произведениям, чаще всего — писателей XIX в.: «Мэнсфилд-парк», «Холодный дом», «Госпожа Бовари», «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», «В сторону Свана», «Превращение» и «Улисс». Набоков обожал насыщенные резюме, обширные цитаты и краткие пояснения к важнейшим терминам. Последнее особенно важно, с тех пор как в ранних интервью появились различные, обычно неполные их версии. Такое впечатление, что большинство набоковских интервью, к которым он, как известно, готовился заранее, состоят из фрагментов этих и других лекций, перемешанных и кое-как, на скорую руку, склеенных друг с другом. Чем больше мы знаем вариантов, тем меньше остается перед нами загадок, как показывают различные версии «страсти» и «меткости».
Символы — любимая мозоль Набокова, но определение того, что он имеет в виду под ними, никогда не бывает легким. В этих лекциях мы обнаруживаем, что он различает «художественные символы» и «дурацкие символы»; одни из них связаны с творчеством, а другие проистекают из него. Мне посчастливилось подобрать это определение для пояснения набоковских взглядов на это непростое слово, и я благодарен за него всем, кто принимал участие в публикации этих лекций, особенно редактору, сумевшему составить любопытную для чтения книгу из пестрой смеси автографов и авторской машинописи, дошедших до нас на различных этапах вычитки и завершенности. Так как в книге нет указателя, может быть полезным перечислить некоторые другие критические термины Набокова, которые более или менее ясно представлены в этой книге. В их числе — темы; структура; реминисценции; специфическая «ямочка на щеке» («когда между прямыми информативными членами предложения незаметно вводится элемент тонкой иронии»); эпиграмматическая интонация; ход конем; <…> фильтрующий посредник и «перри» («возможно, производное от перископа»), служащие некими представителями автора в тексте; стиль (важнейшими чертами которого в «Холодном доме» Диккенса признаются: «яркое воплощение», «обрывочный перечень изобразительных деталей», сравнения и метафоры, повторы, риторические вопросы и ответы, апострофическая манера Карлейля, эпитеты, говорящие имена, аллитерации и ассонансы, прием «и-и-и», игра слов, косвенная передача речи и «юмористическое, мудреное, иносказательное, прихотливое толкование»); реализм и натурализм; контрапункт; <…> синхронизация; клише и поток сознания.
На мой взгляд, лишь немногие из этих терминов в правильном их понимании проникали в «великое братство троечников», посещавшее набоковские лекции. Термин «символ» появлялся на этих лекциях так часто, порой даже без всяких ограничительных дефиниций, которые я упоминал, что невольно напрашивается желание видеть в нелюбви Джона Шейда к этому термину результат фрустрации, вызванной набоковскими экзаменационными материалами. Корнелл разделял иллюзии Лиги плюща о том, что курсы литературы и искусства можно слушать и в больших лекционных залах, где классная дискуссия вообще не практикуется. Эта система помогает профессорам писать свои книги, но ее результатом является то, что студентам приходится вместо материалов сдавать итоговый экзамен, который выдерживают лишь немногие зубрилы или талантливые писатели и на котором проваливаются многие потенциальные ученики. Пробные экзаменационные вопросы в конце книги снабжены ключами с указанием номера страниц, ибо Набоков вовсе не шутил, когда говорил, что ожидает лишь оттока студентов.
Но эта система функционирует в Корнелле, и не случайно книга так хорошо читается, являясь, пожалуй, куда более точным путеводителем по семи анализируемым произведениям, чем устные лекции, хотя различные источники и свидетельствуют, что Набоков был вдохновенным лектором. Он читал свой текст очень тщательно, следил за надлежащим уровнем эрудиции в своем классе и менял принципы анализа в соответствии с особенностями каждой разбираемой книги. Обычно очень трудно изложить в одной-двух фразах содержание книги, но Набоков делает это просто блестяще. «Улисс», например, — книга о безнадежном прошлом, смешном и трагичном настоящем и патетическом будущем. «Превращение» Кафки показывает, как близки друг другу фантазия и реальность: семейство Грегора не обращает внимания на жука в спальне точно так же, как одна пара из реального сообщения в газете не замечала мертвое тело у себя в ванне.
Во всех этих комментариях затрагивается одна нравственная тема, которую я надеялся найти и которая сразу же попалась мне на глаза, когда я впервые открыл книгу. Книга открылась на странице, где дана фоторепродукция двух страниц набоковского издания «Холодного дома» с указанием характерных черт романа. На каждой из них Набоков написал свою оценку их по моральной шкале: от злых до добрых и очень добрых. Некоторые места заслужили такие оценки, как «ноль», «фальшь» или «плохо». Этот анализ очень важен, ибо его необходимо применять всякому при чтении романов самого Набокова. Гумберт, к примеру, плохой, но так как в «Лолите» все гораздо хуже его, то он кажется хорошим, хотя это не более чем иллюзия. Эти две страницы из «Холодного дома» и множество других примеров в лекциях четко определяют высокие этические стандарты Набокова, его моральную ответственность (даже перед лицом того, что он называл «иррациональной верой в человеческую доброту») и его настойчивые попутные советы читателям держаться в стороне от зла и уродств, существующих в этом мире.
