прямо в небо и раствориться во мгле, навсегда разделив с этой бескрайней белесой бездной ее холодное космическое одиночество. Исчезнуть, без вести пропасть, сгинуть где-то на обочине жизни, позабыться всеми, срастись с этим туманом в одно целое… Вот и конец его ненаписанной книги. Но можно поехать дальше, в непонятное и пугающее завтра, решив навсегда отказаться от себя. От привычного всем, праздного, резкого и веселого Тома. Как теперь ему быть? Что делать со всем этим, что он узнал? Учиться верить? Конечно, он доверял отцу Никите, чувствуя, что этот монах – не такой, как все, необычный. Но является ли правдой все то, во что верил сам отец Никита? Как совместить то чувство уныния, скуки и обязаловки, которым, как казалось ему, веяло от всей этой веры, с тем невыразимым светом, которым был исполнен этот старец?
Он стоял, один на один с этим миром, будто слепой путник на краю пропасти. Странное, непривычное чувство овладело им: тоска по себе прошлому и нежелание им быть дальше.
«Все будет хорошо!» – неожиданно пришли на ум три обычных слова, сказанные ему старым монахом. Они были просты, как земля, и глубоки, как небо, они успокаивали и укрепляли его, как перед битвой. Перед надвигающимся новым миром – огромным, пугающим, непонятным.
– Стоять, сука, ядрить твою в кочерыжку! – Промозглую ватную тишину разорвал крик, а за ним раздался протяжный разбойничий свист. Вновь побежало заснувшее было время, покатилось вперед на своих тонких подвижных шестернях. Том бросился вглубь вагона, схватил сумки, выглянул из проема. Вскоре в туманной мгле послышался хруст щебня: кто-то быстро бежал в его сторону.
«Прыгать? Не прыгать? Бежать в степь? А дальше? – Вцепившись в створку двери, он глупо пялился туда, откуда приближались звуки. – А если это не Монгол?»
Ужаснувшись этой страшной мысли, отпрянул внутрь.
Еще миг, и в проеме показалось перекошенное, совсем белое в лунном свете, лицо Монгола. Схватившись за доски дверей, он отчаянно полез в вагон.
– Валим отсюда! Это же западня! – страшно шепнул Том, пытаясь вытолкнуть Монгола назад, наружу.
– Они еще там!.. Та не мешай же!
Монгол ввалился, наконец, в вагон, и они, забившись в самый дальний угол, затихли.
Через минуту вновь послышался хруст щебня. Шаги были короткие, шершавые, по-хозяйски основательные. По стене напротив скользнул луч фонарика.
Том почувствовал во рту железистый привкус крови. Ему казалось, что стук его сердца выдаст их с головой. Он прижался к стене, прислонясь щекой к шершавым доскам.
– Господи, помоги… – прошептал он одними губами, стараясь не смотреть в черное жерло выхода. – Господи, если ты есть! Помоги, спаси нас, укрой, защити, ну, пожалуйста… Верую, Господи, помоги неверию моему!..
Шаги поравнялись с дверью, замерли на секунду… Луч фонаря осветил противоположную стену вагона, ее старые обшарпанные доски, поспешно скользнул по углам, замер…
– Бамсссс! – От сильного удара полетела, звякнув, консервная банка, сухо покатилась вниз по склону… И вновь захрустел щебень, тяжелые шаги стали удаляться, пока совсем не затихли в хвосте состава.
Наконец, громыхнув ржавым железом, поезд тронулся. Они еще долго молчали. Наконец, Том, преодолевая вяжущее тяжелое молчание, крикнул сквозь грохот в самое ухо друга:
– Ну ты и дятел, Монгол!
Монгол не ответил. Он был рад, что темно, и Том не может увидеть его еще напряженное, но уже улыбающееся лицо.
…Поезд то останавливался, то ехал вновь. Остановки стали короче, но и езда сократилась. Фонарей стало больше. Они пробегали по коричневым стенам вагона, прятались в углу, и исчезали, сменяясь другими. Наконец, на горизонте появилось грязно-рыжее зарево большого города. На одном из перегонов застряли минут на пятнадцать. Снаружи моросил мелкий дождик.
На их удачу, по тропе вдоль путей шел мужик с велосипедом.
– Эгей, это Харьков? – приглушенно позвал Монгол.
– Харьков! – отозвался эхом мужик.
– А сколько времени?
– Час ночи.
– А сколько до вокзала?
– Пехом минут сорок.
– Спасибо.
Поезд дернулся, но, проехав минут пять, снова встал.
– Приехали, короче, – изрек Монгол. – Пошли пешком.
Они с облегчением спрыгнули на землю, и, ежась от мелкой мороси, поспешили вперед. Наконец, впереди засверкал огнями огромный харьковский вокзал. Внутри было гулко, сухо и даже немного тепло.
– Будто дом родной. – Монгол разглядывал помпезный потолок с революционными картинами на потолке.
– Смотри! – Том кивнул на расписание. – Мы успеваем на наш старый знакомый, «Адлер – Минск»! Через полчаса будет.
Битва с белорусскими проводницами не сулила им ничего хорошего, но до дома оставалось совсем немного. Наверное поэтому Том вдруг ощутил невероятный азарт, кураж, перед которым должны пасть любые преграды. На миг ему показалось, что и вокзал, и рельсы, и даже мелкий дождь, – все они болели за них, желая быстрого и удачного финала поездки.
В самом начале их путешествия добраться сюда без денег казалось ему целым подвигом. Но теперь застрять здесь, в жалких четырех часах езды от дома, выглядело уже совсем нелепо. Ему подумалось, что само непоколебимое состояние его устремленной домой души передастся проводникам, обяжет пустить их внутрь.
Развалившись на креслах в зале ожидания, как бойцы перед последним боем, они закрыли глаза.
Наконец, в громкоговоритель объявили прибытие их поезда. Когда он въехал на перрон, они сразу ринулись к машинисту.
– Я сменяюсь, – сказал тот.
Они немного потоптались у тепловоза, пока, наконец, его не отцепили.
– Глупо стоять, только время теряем, – Монгол сплюнул. – Пошли вагоны брать.
Провожатыми влезть не удалось: редкие пассажиры быстро растаяли на перроне. Друзья обходили вагон за вагоном, но никто не хотел их везти.
– Ревизоры! – Сочувственно пожимала плечами очередная проводница, смотря куда-то вдаль, затем хлопала подножкой и закрывала дверь.
Последний рывок
Дойдя до конца состава, они вновь рванули к тепловозу, но с машинистом не повезло. Он долго отмалчивался, а затем и вовсе закрыл окно.
– Тьфу ты. Как сговорились.
– Ты смотрел, когда следующий?
– В восемь утра.
Они понуро побрели вдоль состава, пока вновь не дошли до последнего вагона. Дальше идти было некуда, и Том стал препираться с проводницей, дородной бабой с тяжелым, как чугунная гиря, лицом и высокой копной медных волос на голове.
– Вы понимаете, нам срочно нужно ехать! – убеждал он ее. – Завтра нужно быть дома. Почему вы нам в этом препятствуете?
– Билеты будут, тогда и будем говорить, – упиралась проводница.
– Нет, вы не понимаете. Родные и близкие ждут нас дома. Они скучают, понимаете? По вам же тоже дома скучают, правда?
Проводница молча смотрела в темную даль перрона, туда, где догорал последние минуты красный глаз семафора. Она напоминала огромный неприступный айсберг.
– Скучают же! Мы едем издалека. Мы очень
