Москва, начинался мой «путь писателя»587. В 1907, все-таки состоялась свадьба: умолял Олина брата жених, тот долго уговаривал Д. — и мы с Олей были удивлены даже, что Д. решилась, наконец. Почувствовала себя «лишней»? боялась остаться «старой девой»? Ей шел 22-й только, кажется. Она была очень самолюбива, не хотела «себя навязывать»..? Должно быть, убедилась, что не сбыться ее «грешной мечте… хоть на денечек счастья!» — как-то сказала после… м. б. в Ново-Девичьем монастыре, — при «объяснении» со мной… На свадьбе удивила «выходкой». Никогда не пила вина, а тут — несколько бокалов шампанского, — и _с_а_м_а_ подошла ко мне: «ну, протанцуйте со мной хоть напоследок!» Танцуя, не отпуская меня, шептала, — от сердца отрывала: «все равно, вас не смогу забыть, _е_м_у_ женой не буду, пусть хоть убьет». Я курил в официантской. Даша вдруг сзади нежданно обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы, вся как-то вывернулась. Я опешил. Никого не было в полутемном углу, но я заметил, как старик официант, несший мороженое, запнулся и помотал головой. Даша шепнула истерично — «на каторгу иду!..» На следующий день — с визитом. У Д. глаза наплаканы, как-то она притихла, поникла. Молодой — уныло-растерянный. Это был скромный, лет 25-ти, неглупый, сильно полюбивший Д. и теперь — «все понявший». Д.
упорствовала больше полугода! Приехал как-то брат Оли, «сват» и сказал мне наедине: «он убежден, что у вас с Д. _б_ы_л_о_… правда?» Я ответил: «ду-рак!» (каюсь: я его хотел ударить! занес руку!) — и передал Оле. Она мне верила, встревожилась за Д. Надо было воздействовать. Я велел Д. прийти в Ново-Девичий монастырь, — они жили рядом. Мы вышли на кладбище, бродили, — драматическая сцена! Д. подняла руку на крест и крикнула, что покончит с собой. «Вы показали мне жизнь, а теперь… как в яме я… чем помешала вам, что втихомолку-то люблю?! Все бы вынесла, вас бы видеть только… и Сережечкой болею, и Ольгу Александровну как люблю..! Боже мой, зачем я в петлю полезла… что мне делать… только убить себя..!» Я ее убеждал, говорил, как нам тяжело: «на мне и на тебе висит гнусное подозрение, позор, и перед Олей, и перед твоим мужем! Тогда уж не надо было соглашаться… тебя не принуждали!..» Это была правда, и она это понимала. — «А если согласилась… — учти последствия!» Она крикнула: «Ты _т_а_к_ хочешь? несчастная я, дура..! Для тебя и для О. А… хорошо… приму _в_с_е!., я вас всех троих люблю, ми-ленькие мои…» Ломала руки, падала на могилы, стонала… Редкие в этот час — 10 утра, шла обедня, — посетители должно быть думали, что оплакивает утрату. Да так оно и было. Впервые тогда сказала она заветное это «ты». Вскоре «молодые» были у нас. Муж смущенный и радостный, терялся. Даша — та же, поникшая. Через год — девочка, Оля крестила. Еще через год — другая, Ольгушка, моя крестница. За 7 л. — две парочки. В 13-м г. я заехал к Д. с дачи, — Оля просила отвезти детям платьица и гостинцы. Застал одну Д. — было утром, муж на службе, старшие девочки играли на дворе в песочек. В квартире было душно, мухи, томяще пахло малиной, — Д. варила варенье. В колясочке спал годовалый Ваничка. Я застал Д. в распашном голубом капоте, разнеженную жарой. Она изумилась мне, пугливо огляделась и быстро задернула занавески — на улицу, — в 1-ом этаже. Я был в белом, пике. Кинулась ко мне и обняла-прильнула. После я увидал малиновые следы на куртке, от ее рук, губ? Я потерялся, смешалось все, — таз на примусе, малина, ребенок, томящий запах. Она порывисто прижалась ко мне, и я почувствовал ее большой живот, — она была опять беременна, четвертым, Сережечкой. Это меня сразу отрезвило. Я отвел ее руки в засохших потеках малинового сока, оторвался от «малиновых» губ ее, показал взглядом на ребенка. Она смотрела в меня странными, «пьяными» глазами, смотрела почти безумно, сонно и — огненно! — и шептала страстно, жарко, и умоляюще: «хоть приласкал бы!., и за что так убила жизнь.?…» Этот ее шепот смякших губ, этот ее большой — и такой жалкий! — живот ее… вызвали во мне острую жалость к ней. Я сказал: «п_о_с_л_е…» Она вскрикнула — «да?!.. я хочу… _о_т_ _т_е_б_я_… самого дорогого…» — и стала падать — сползла на пол. Я помочил ей голову, она очнулась. В октябре родила. В февр. 14-го г. заболел муж саркомой, убился о медный наугольник расчетной книги, — она стойком стояла, а он неудачно спрыгнул с лесенки на нее. Операция запоздала. Летом, больной, гостил у нас на даче587а, в острых болях. Жалко было его, беднягу. Признался мне в «дурных мыслях» — когда-то! — и просил простить его. В авг. умер. Я ездил по России, писал «Суровые дни»588, — книга эта имела большой успех — «отражения войны в народе». Вернувшись, нашел Д. письмо: она _з_в_а_л_а_ меня, напоминала. Я не ответил, не бывал у ней. Да и не до того было. Сережечка, студент, в артиллерийском дивизионе, экзамен на офицера, на фронт. Не до «встреч» было. Большевизм. Сережечка едет в Добровольческую армию. Мы с Олей следом — в Крым. После кончины Оли Д. писала мне: «правда ли — дошло до нас — О. А. тяжело больна? Все брошу, дети взрослые, позвольте приехать, буду около вас, я теперь буду нужна вам, вам тяжело…» Я не ответил. Я был убит. Ни-кому, даже сестре Катюше589 не мог написать о горе — сил не было. Будто смущало, что такое горе, а я все еще _ж_и_в_у! Д. было тогда лет 48. Вот _в_с_я_ история с Д. В Москве, когда вернулись из Крыма, и уже _н_е_ _б_ы_л_о_ нашего Сережечки… — мы были раздавлены… у Оли — она _н_е_ знала! — теплилась надежда, — м. б. Сережечке удалось спастись? м. б. он за границей? Я не сказал Даше. Она была тихая-тихая, убитая, затерзанная жизнью. Тяжело… Вот это _м_о_й_ «роман». Как плакала Д., провожая нас! А мы были окаменевшие, уже _н_е_ж_и_в_ы_е, — светило _с_о_л_н_ц_е_ _м_е_р_т_в_ы_х. Это я понял после, чуть _о_т_о_й_д_я.
Олёк мой, от тебя 4 дня нет письма. Я страдаю, я весь сгораю, я мучаюсь твоею болью. Я весь — святая Вера в Тебя, Достойнейшая, Чистейшая, _н_е_б_ы_в_ш_а_я_ никогда, Единственная, Неисповедимая… не могу, бессилен _в_с_ю_ оценить тебя. Как ты огромна! Молиться на тебя — и взирать! Сердце твое целую. Твой Ваня. О, как люблю!
Оля, ради всего Святого, утиши сердечко! Ж_и_в_и, О-ля!
142
И. С. Шмелев —
