– Ладно, пусть пойдут швейцарцы! А после них мы пустим сотню конной гвардии!
– Вот это так! – согласился Генрих.
– Государь,- вмешался Крильон, начинавший уже бледнеть от злости,- мне кажется, что, прежде чем устраивать похороны его высочества, следовало бы узнать, действительно ли он умер!
– Вы правы, герцог. Я сейчас отправлюсь. Вы со мною?
– Вашему величеству известно, что я никогда не покидаю вашей августейшей особы! – сухо ответил Крильон.
В этот момент сквозь открытое окно донесся голос, жалобно возглашавший:
– Подайте, Христа ради! Подайте на монастырь бедных доминиканцев!
Король высунулся из окна и увидел молодого монашка, который, сидя верхом на осле, призывал верующих к молитве. У монашка были бледное лицо, пламенный взгляд, тонкие губы и оскаленные острые зубы, словно у хищного животного.
При виде этого лица король почувствовал необъяснимый укол в сердце, словно им овладели тайные предчувствия.
– Фу, что за отвратительный монах! – воскликнул он, отскакивая от окна.
Его место сейчас же занял Мовпен; увидев монашка, он воскликнул:
– Ба! Да ведь это Жако! Здравствуй, Жако! Как поживает Буридан? – и он указал пальцем на серо-черного осла.
Но король, подчиняясь охватившему его странному чувству непреоборимого отвращения, продолжал бормотать:
– О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!
V
Монах между тем все еще оставался под окнами, продолжая возглашать:
– Подайте! Подайте, Христа ради, на монастырь бедных доминиканцев!
Даже его голос болезненно действовал на нервы короля. Он обернулся к Мовпену и сказал:
– Вот отнеси этому дьявольскому монаху три пистоля…- Он подал шуту монеты и продолжал: – А когда он получит это подаяние на монастырь, который я уважаю, позови алебардиста или швейцарца и прикажи выдрать монаха как следует!
Мовпен посмотрел на короля с изумлением, которое разделили также Крильон и Нансери.
– Он внушает мне страшное отвращение,- пояснил король.Ступай, Мовпен, и сделай то, что я приказываю!
Мовпен поспешно выбежал из комнаты и спустился вниз, где застал двух алебардистов за большими кружками вина. Передав им, что он действует именем короля, Мовпен взял алебардистов с собою и потом, подойдя к монаху и сказав ему: "Вот, милый Жако, король посылает тебе это на монастырь!" – вручил монаху деньги.
Последний с жадностью спрятал их в суму; затем дернул поводья и хотел продолжать свой путь, но алебардисты уже ухватили осла под уздцы и подвели его к реке. Здесь монаха стащили с седла, подняли ему рясу и отодрали на славу, а затем затеяли с несчастным новую игру. Они бросали окровавленного монаха в реку, а когда тот уже начинал пускать пузыри, кидались за ним и вытаскивали, чтобы снова повторять ту же мерзкую забаву.
Монах отчаянно плакал, кричал и отбивался, а король, любовавшийся этой сценой из окна своей комнаты, смеялся от души. Вдруг, обернувшись, он заметил мрачные лица Крильона и Нансери. Это заставило короля опомниться.
– Я совсем с ума сошел! – сказал он.- Все эти сны и колдуны совершенно сбили меня с панталыку!
– Боюсь, что это так, государь! – сухо заметил Крильон. Король ничего не ответил на это замечание, а, подойдя снова к окну, крикнул Мовпену: "Довольно! Отпустите его!" – и, искренне считая, что всякое оскорбление может быть излечено деньгами, кинул вниз кошелек.
Мовпен остановил издевательство пьяных солдат и приказал им усадить монашка на осла, после чего, подняв с земли королевский кошелек, протянул его монаху. Но последний оттолкнул кошелек, еще раз поглядел на короля, и в этом взгляде было столько ненависти, столько угрозы, что Генрих III снова вздрогнул и, схватившись за голову, опять пробормотал:
– О, что за отвратительный монах! Что за мерзкий монах!
Вскоре после этого король отправился в Париж. Он собирался навестить королеву-мать, жившую во дворце Босежур, а оттуда отправиться в Шато-Тьерри к брату.
В то время как королевский поезд проезжал деревушкой Пасси, на дороге им снова попался монах, выдержавший в Сен-Клу жестокую экзекуцию. Взгляды короля и монаха встретились, и снова король потупил взор под огненным блеском глаз монаха и прошептал Мовпену:
– Этот черноризец внушает мне непреодолимый страх!
Монах между тем, мрачным взором следя за удалявшимся королевским поездом, пробормотал с выражением глубочайшей ненависти:
– Я отомщу тебе за это, погоди только у меня!
VI
Прибыв в Париж, монах Жако направился для подкрепления своих сил в уже известный читателям кабачок Маликана.
В последнее время там многое изменилось. Не было уже прелестной Миетты, которая, став графиней де Ноэ, не могла уже стоять за кабацкой стойкой. Но сам Маликан, не обращая внимания на блестящую партию, сделанную его племянницей, по-прежнему остался верен своей профессии.
Вместе с тем изменилась и его клиентура. Прежде, как помнит читатель, кабачок Маликана был обычным местом встречи его земляков, которым подавалось несравненно более старое и лучшего качества вино. Но Варфоломеевская ночь заставила гугенотов-беарнцев поредеть в Париже, а оставшиеся, в силу усугубления религиозных преследований, избегали опасности компрометировать себя. Сам Маликан стал для вида посещать католическую церковь и не рисковал подать лотарингцу плохое вино. Так случилось, что вино Маликана получило почетную известность среди лигистов, и общий зал кабачка стал наполняться по преимуществу людьми герцога Гиза. Маликан вздыхал втайне, но, во-первых, лигисты и добрые католики пили не меньше гугенотов и платили таким же, как и последние, добропорядочным золотом, а во-вторых, будучи в центре враждебного наваррскому королю движения, Маликан всегда мог узнать что-либо полезное для своего государя.
За лигистами и лотарингцами в кабачок пришли и монахи. Этих клиентов Маликан очень одобрял: пили они еще больше, платили еще лучше, но ссорились очень редко. Поэтому он стал представлять им всяческие льготы, и вскоре его клиентура стала наполовину состоять из черноризцев.
Среди последних всегда бывал кто-нибудь из соседнего монастыря доминиканцев. Каждый из них, выйдя из стен монастыря, считал долгом зайти к Маликану, чтобы опорожнить бутылочку-другую, а очередной инок-сборщик был непременным членом- посетителем этого "богоугодного" заведения.
Всех сборщиков у доминиканцев было семь – по числу дней в неделе. Так, например, о. Василий сбирал по воскресеньям, почему его в просторечии именовали "брат- Воскресенье", как о. Антония именовали "брат-Четверг", а нашего знакомца Жако – "брат-Пятница". Но все семь сборщиков пользовались одним и тем же ослом, который привык уже два раза в день – утром и после работы – останавливаться у кабачка Маликана. Поэтому, говоря, что "Жак направился к кабачку Маликана", вы выразились не совсем точно: он лишь подчинился привычкам осла!
Общий зал кабачка был полон солдатами и монахами. И те, и другие пили, пели, играли в кости и на все лады проклинали гугенотов и короля Франции. Услыхав это, Жако подошел к кучке военных и пламенно воскликнул:
– Как хотите, господа, но среди вас все же нет человека, который ненавидел бы французского короля больше, чем я!
В ответ на эти слова, произнесенные громким, пронзительным голосом, наступила тишина. Все с удивлением посмотрели на бледного юношу-монаха.
– За что же ты его так ненавидишь? – спросил наконец, ухмыляясь, старый солдат-лотарингец.
Тогда в ответ Жако обнажил плечи, показал незажившие еще рубцы и рассказал все, что случилось с ним в это утро. Рассказ вызвал бурю негодования. Монахи рычали от бешенства и призывали на голову короля все громы небесные. Солдаты хватались за оружие и предлагали идти сейчас же и разнести королевский замок вдребезги.
Но вдруг один из присутствующих, до сих пор молчаливо слушавший рассказ монаха, встал и потребовал тишины. Это был дворянин, одетый во все черное; у него был строгий, почти мрачный вид, и, должно быть, он пользовался большим влиянием среди присутствующих, так как сейчас же воцарилась тишина.
– Как тебя зовут? – спросил он монаха.
– Жак Клеман.
– Откуда ты?
– Из окрестностей Парижа.
– Почему ты стал монахом?
– Потому что отличался в детстве леностью. Этот ответ вызвал бурю смеха, однако она улеглась по первому знаку дворянина в черном.
– Какого ты ордена?
– Я доминиканец.
Человек в черном выглянул в окно и увидел монастырского осла, привязанного к кольцу у стены. Оттопыренная сума доказывала, что сбор монашка был удачен. Тогда мрачный дворянин спросил:
– Нет ли здесь монахов того же монастыря? – и, когда в ответ поднялись трое черноризцев, продолжал: – Доставьте осла в монастырь, ты же,- обратился он к Жаку,- пойдешь со мною.
– Но…- начал было Жак, однако резкий, повелительный жест дворянина сразу прервал всякие возражения и монах покорно последовал за незнакомцем.
