раз, мы должны были уехать в Триест, так как по законам Италии иностранные оркестры не имели права оставаться в Риме так долго.
После Триеста мы играли в Венеции в первоклассном ресторане «Hungaria» и в ночном знаменитом кабаре «Foli Burger».
«Cafe Grand Italia» имело два этажа. Внизу развлекалась смешанная публика, а в верхнем ярусе были устроены ложи и отдельные столики, которые резервировались по особому выбору и известной протекции. Там был волшебный уголок: пальмы, цветы, роскошная сервировка, и публика — самая фешенебельная: министры, высокопоставленные лица, а дамы блистали туалетами, бриллиантами и дорогими мехами.
В Триесте ресторан вмещал три тысячи гостей.
В Венеции кабаре «Фоли Бержер» представляло собою воистину волшебное место. Особенным эффектом кабаре было освещение.
Каждый номер оркестра сопровождался особым цветом, — цвета были один красивее другого. Красив был голубой цвет для венского вальса, постепенно бледнеющий и переходящий в натуральный лунный свет, при котором и танцевала фешенебельная публика. Здесь бывали американские мультимиллионеры, шведская аристократия, фильмовые звезды с Гретой Гарбо[1494] во главе.
В Италии я узнал о жестоком преследовании высшего командного состава, начавшемся в Советской России[1495]. У всех на языке была одна тема: сталинский террор. Передавали, что в Румынии похитили одного русского полковника, старого беженца.
От сына, проживавшего в Будапеште, я получил неприятное письмо. Он сообщал, что к нему на квартиру приходил какой-то хорошо одетый господин и, не застав его дома, подробно расспрашивал у соседа о нашей семье. Это меня встревожило: неужели Сталин вспомнил обо мне?
Незадолго перед этим во Франции были похищены генералы Кутепов[1496] и Миллер[1497]. Обоих увезли морским путем. Советские агенты, одетые в полицейскую французскую форму, схватили генерала Кутепова, когда он шел в церковь, а похищение Миллера организовал белый эмигрант, бывший русский генерал Скоблин[1498], потерявший всякое понятие о чести. Картежник, пьяница и развратник, он нуждался в деньгах, был кругом в долгах и потому предал своего друга за десять тысяч франков[1499].
Скоблин уверил Миллера в том, что его якобы вызывают на чрезвычайно важное свидание для переговоров об организации вооруженного выступления против Советов. Миллер поверил и, против своего желания, пошел на это свидание, но, предчувствуя недоброе, опасаясь предательства и измены, оставил в заранее обусловленном месте записку, которую просил вскрыть, если он не вернется к указанному часу. Миллер не вернулся, записку вскрыли и таким образом узнали о предательстве Скоблина.
Следствием было выяснено, что генерала усыпили хлороформом — как в свое время усыпили Кутепова — и доставили на советский пароход, стоявший в порту в западной части Франции. Очевидцы показали, что они видели, как на пароход внесли большой деревянный ящик, в котором, очевидно, и находился генерал Миллер.
Имеются также неопровержимые доказательства тому, что Скоблин, утративший всякую этику и человеческое достоинство, предал Советам и маршала Тухачевского, наклеветав на него. Он сообщил Бенешу, что якобы готовится большой путч в Москве против Сталина и что руководят этим заговором Тухачевский и Гамарник[1500]. Бенеш услужливо передал эти ложные сведения в Москву. Как доказательство, Сталину были предъявлены фальшивые документы, «уличающие» маршала Тухачевского в измене. Эти документы были сфабрикованы по приказанию Гитлера главой гестапо Гиммлером[1501]. В результате доноса Скоблина был назначен суд над Тухачевским и его сотрудниками — восемью генералами, — присудивший к расстрелу всех обвиняемых.
Перед самым отъездом из Италии мой семнадцатилетний сын Юрий рассказал мне, что он познакомился с одним русским молодым человеком, у которого был свой автомобиль и который очень звал сына поехать с ним в Остию — римский курорт на берегу моря. Об этом молодом человеке я старался расспросить, кого мог, но никто из русских его не знал. Не исключена возможность, что это был советский агент.
Вернувшись из Италии в Венгрию, я не рискнул жить и работать в Будапеште и уехал в провинцию. Сыновья остались в столице и организовали свой оркестр, — провинция им была не по вкусу.
В это время в связи с осложнением политической обстановки и вероятной войны из Франции вернулась наша дочь Татьяна, восемнадцатилетняя девушка, учившаяся в Sacre-Coeur. Она хорошо играла на рояле и имела небольшой, но приятный голос. Я быстро выучил ее выстукивать на барабане и играть на гитаре и балалайке, и мы образовали Jazz-Duo[1502]. Выступали в больших кафе во время пятичасового чая — концертировали, пели дуэты, русские и венгерские народные песни, романсы. Так мы зарабатывали хлеб, имея большой успех.
Путешествовали по провинции мы втроем: я, дочь и собака, очень красивый, чистокровный «огар», которую мне подарила одна графиня. Собака была очень умной, и оригинально, что она, в противоположность нам, ненавидела музыку и, как только мы начинали играть, заливалась раздирающим душу воем. Мы назвали ее Ринти.
Однажды летом «Ринти», испытывая жажду, выпила у нашей квартирной хозяйки все вино, остававшееся в бокалах, и, охмелев, прогрызла ее платья и на мелкие кусочки разорвала мою новую шляпу. В другой раз, оставшись в гостинице одна, она выпустила из перины весь пух, за что мне пришлось заплатить хозяину изрядную сумму. Но самый неприятный номер «Ринти» проделала, гуляя со мной в парке: неожиданно напав на хорошо одетого господина, она разорвала сзади его дорогой летний костюм сверху донизу, пополам. Порвав костюм, собака самодовольно прибежала ко мне, но я, не подав вида, что это мой пес, топотом погнал ее: «Пошел вон!», и «Ринти», поняв, что она сделала что-то плохое, быстро убежала далеко в сторону и стала поджидать меня. На вопрос господина: «Чья это собака?», я ответил, что не знаю, и он, сняв пиджак, направился к выходу из парка, укоризненно качая головой. Так я отделался от неприятного инцидента, не то пришлось бы платить за «нанесенный ущерб».
Один раз «Ринти» поймали собачники и заперли во дворе, окруженном высоким каменным забором. В ту же ночь собака вырыла под забором глубокий туннель и убежала. Как раз в это время я переменил квартиру, переехав в другую гостиницу. Прибежав на старую квартиру, Ринти меня не нашел. Прошла неделя. Все поиски были тщетны, и я уже потерял всякую надежду найти собаку, когда однажды на центральной улице города увидел большую толпу, стоящую кругом, а посередине моего Ринти, который жалобно и протяжно выл. Мы обрадовались оба: она со всех ног бросилась ко мне и стала ласкаться, а я — гладить и хлопать ее по спине.
Отправляясь на десять дней в дальнюю поездку, я был вынужден оставить собаку у
