— Господин Мейер, не делайте глупостей! — предостерегает Пагель. — Я вас не отпущу, скорей прострелю шины!
Мейер в ярости смотрит на руку с револьвером.
— Беритесь, что ли! — ворчит он. — А вашу игрушку спрячьте. У-ух, туда его, в угол! Э, все равно сейчас же свалится, как ни посади. Главное дело дверку закрыть. Не пойму, отчего это с Нейлоэ мне всегда не везет, — вдруг разозлился Мейер. — Что бы с Нейлоэ ни затеял, всегда сорвется. Но я свое возьму. Я вам, голубчики, еще боком выйду!
— Уже, уже боком вышли, господин Мейер, да еще как! — говорит Пагель и, довольный, усаживается около Мейера. Его забавляет, что этот недоросток так злится из-за машины. — Я бы не советовал громко гудеть, в конце концов арестанты могут сообразить, что в машине удобнее всего добраться до Берлина. Так, теперь левее возьмите… Фу, черт, что это такое?
Большая синяя с белым машина дает гудок на повороте, прямо перед их носом.
— Ротмистров "хорх"! — шепчет Мейер и жмется к самым деревьям.
Большая машина еще раз громко гудит и проносится мимо.
— Ротмистр и прелестная Вайо! — ухмыляется Мейер, продолжая свой путь. — Ну, нас они не узнали. Я сейчас же закрыл лицо рукой. Видно, опять машину испытывают. Забавляйтесь себе на здоровье, скоро вашему великолепию конец.
— Почему же, господин Мейер? — насмешливо спрашивает Пагель. — Вы думаете, ротмистр вылетит в трубу, раз вы у него больше не служите?
Но Мейер не отвечает. Он шофер еще неопытный, неровная, песчаная лесная дорога требует от него сосредоточенности и внимания.
Наконец они добираются до лесничества, выгружают лесничего, укладывают его в постель. Жена в большом кресле ворчит себе под нос, что мужа привезли домой в пьяном виде, что положили его не на ту постель, что не раздели…
— Итак, господин Мейер! — говорит Пагель. Мейер уже сидит в автомобиле. Пагель внимательно смотрит ему в лицо, затем протягивает руку. — Итак, счастливого пути!
Мейер смотрит на Пагеля, Мейер смотрит на протянутую руку.
— Знаете что, приятель, — говорит он. — Вашего имени я так и не запомнил! Знаете что, я вам руки не подам, обойдется. Вы ведь считаете, что я свинья свиньей… Но не такая уж я свинья, чтобы сейчас пожать вашу руку. Ну, пока!
Мейер с шумом захлопывает дверку. Пагель, ничего не понимая, смотрит на него. Мейер еще раз кивает из окна, и кажется, что кивает совсем другой Мейер, печальный, страдающий. Машина уезжает.
Пагель минутку глядит ему вслед. "Жалкая свинья, — думает он. — Жалкая свинья".
И Пагель считает, что оба слова подходят: и «жалкая» и «свинья».
Затем он возвращается в имение, не зная, говорить ли, что говорить, кому говорить.
Он еще будет над этим размышлять — не слишком ли долго?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ПОТЕРЯННАЯ И ПОКИНУТАЯ
1. ШТУДМАН УЕЗЖАЕТ, ФРАУ ЭВА ОЧЕНЬ ОДИНОКА
Забрезжило утро тридцатого сентября, унылое и мглистое, в Нейлоэ буйствовал ветер, все круша на своем пути. И не только ветер крушил Нейлоэ. В этот день развеялось многое: любовь, ненависть, предательство, ревность, корысть. Многое было развеяно — людей разметало, как осенние листья.
А ведь еще не наступило первое октября, роковой день!
Раньше всех проснулся господин фон Штудман, прозвенел будильник, было еще темно, ветер носился вокруг дома. Господин фон Штудман был из тех людей, которые просто и естественно выполняют задуманное: без сожаления расстался он с теплой постелью и окунулся в серое морозное утро. Сегодня задумано достать деньги на уплату аренды, и он их достанет, хотя и сдается ему, что пойдут они на другое.
Штудман тщательно побрился. Перед поездкой в город он всегда брился дважды; теперь ему пришло в голову, что и в Нейлоэ можно бриться дважды, для фрау Эвы…
Но он тотчас же отверг эту мысль. Не школьник он, не донжуан. И не павлин, распускающий хвост.
Немного спустя Штудман был уже в конторе. На столе лежала записка: "Прошу перед отъездом разбудить меня, надо кое-что сказать вам. Пагель".
Штудман удивленно пожал плечами. Что важного может сообщить Пагель? Осторожно приоткрыл он дверь из конторы в комнату Пагеля. В щель проникает свет лампы: Пагель лежит на боку и спокойно спит. Широкая прядь волос падает на лоб, касаясь закрытого века, каждый отдельный волос блестит на свету, как тончайшая золотая нить. Лицо ясное, будто улыбающееся. В памяти Штудмана неожиданно всплывает несколько слов — не стихи ли? — должно быть, отзвук школьных лет: "Для счастья родился, ничего не добился, умер как все".
Штудман находит, что важное сообщение Пагеля не может быть важным. Он отмечает, что теперь только четыре и не вредно будет молодому человеку поспать еще часа полтора. Осторожно прикрывает он дверь конторы. Ему ведь надо во что бы то ни стало ехать утренним поездом во Франкфурт, так пожелала фрау Эва. Тут уж и самое важное сообщение ничего изменить не может, а может лишь помешать.
В контору вошла Минна-монашка, сильно заспанная, одетая еще неряшливее, чем всегда. Как неаппетитно она подает кофе! У Штудмана, весьма чувствительного к аккуратной сервировке со времени службы в гостинице, так и вертится на языке крепкое словцо, но он вовремя его проглатывает. Кто разбирается в обстановке, тому ясно, что о выговоре скоро станет известно на кухне виллы и из кухни будет передано фрау фон Праквиц, а Штудману не хочется прибавлять забот фрау Эве.
Слышно, как хрустит гравий под колесами экипажа: подъехал кучер Гартиг. Штудман отказывается от кофе и гренков. Он закуривает сигару, надевает плащ и выходит из дома.
На дворе кучер Гартиг что-то кричит с козел жандарму, продрогшему и сердитому после бесплодного ночного бдения. Штудман здоровается и спрашивает, что нового.
Нового ничего, караулили всю ночь, но толку не больше, чем от вчерашней облавы в лесу. Беглецов и след простыл. Все это ни к чему, надо было браться за дело совсем с другого конца. Озябший, раздраженный жандарм излагает свои соображения.
— Слушайте, господин старший надзиратель, мне надо на вокзал, прерывает его господин фон Штудман. — В конторе остался мой кофе. Не очень-то вкусный, но горячий. Не хотите ли? Только, пожалуйста, потихоньку, рядом спит молодой человек…
Надзиратель благодарит и идет в контору. Экипаж с курящим Штудманом и молчаливым, всегда угрюмым Гартигом катит на вокзал. Уже четверть пятого.
— Четверть пятого, — удивленно говорит фрау Эва и недоверчиво смотрит на маленький дорожный будильник, стоящий на ее ночном столике.
Почудилось, что кто-то позвал ее — Вайо? Ахим? Она быстро приподнялась и машинально нажала кнопку настольной лампы. Сидит, опершись на подушку, и прислушивается.
Тихо-тихо тикает маленький будильник, часы на браслете, лежащие рядом, как будто тикают быстрее, но и на них только четверть пятого. Воет ветер, и больше ни звука. Никто не зовет ее. Все спят, вокруг так тихо, вокруг покой. Фрау Эва чувствует себя необычайно бодрой, отдохнувшей. Она полна какой-то неясной радости, но что же она будет делать эти четыре часа до завтрака?
С удивлением, почти с неудовольствием оглядывает она свою комнату и не находит ничего, что могло бы ее отвлечь, рассеять. С минуту она соображает, не встать ли, не взглянуть ли на Вайо, не она ли позвала ее во сне? Но в постели так тепло. И вообще, — Вайо уже взрослая девушка! Прошли те времена, когда фрау Эва каждую ночь, — да и могло ли быть иначе, пять-шесть раз вставала с постели и на цыпочках прокрадывалась к своей малютке. Прекрасные, канувшие в вечность времена, простые обязанности, которые так охотно выполнялись, простые заботы, которые приносила с собой жизнь, потому что это жизнь… А не весь этот ненужный хлам, выдуманные заботы нынешнего дня, самая бесполезная вещь на свете.
Мускулы у фрау Эвы напрягаются, напряженнее становится и лицо. Вдруг снова проснулось в ней то, что растворилось было в блаженной истоме отдохнувшего тела, — сознание, что ее дом рушится, семья распадается, что пол, на котором стоит ее кровать, уходит у нее из-под ног, что дверь в спальню ее мужа заперта, — заперта после вчерашней неприятной сцены. На лбу прочерчиваются морщины, красивые полные плечи сникают, она сразу превращается в старуху. Она думает: "Как могла я год за годом жить с ним и все это выносить?"
Фрау Эве кажется невозможным прожить с ним хотя бы еще одну неделю, а она выносила его почти двадцать лет! Непостижимо! Ей кажется, что она совершенно разучилась быть с ним терпеливой, снисходительной, добиваться от него чего-нибудь женской хитростью: будто вместе с любовью исчезла всякая способность управлять им.
Бог ты мой! Ведь он и прежде не раз возвращался навеселе. Всякая жена умеет с этим мириться, хотя смесь винного запаха, табачного дыма, бахвальства и внезапной нежности бывает нелегко выносить. Но то, что он выбрал для этого как раз сегодняшний вечер, что ему не терпелось и в своем безрассудстве он поспешил щегольнуть машиной именно перед ее братом, что он удрал тайком, что он с глупым лукавством привлек на свою сторону и восстановил против матери Виолету — неразумную девочку, которая, естественно, падка на всякую новинку, и уж, конечно, на такую новинку, и, наконец, — последняя капля, переполнившая чашу, — что он позволил этой пятнадцатилетней девчонке выпить несколько рюмок ликеру — он сказал одну, она сказала две, а наверное, их было все четыре или пять, — нет, это превосходит все, что научилась сносить фрау Эва за долгие годы брака!
