Она сидела в столовой, стол был накрыт к ужину, лакей ждал, горничные в кухне ждали. Было поздно, пожалуй, было слишком поздно. Никогда она не думала, что будет вот так сидеть, словно какая-нибудь мещаночка, с гневом в сердце и дожидаться возвращения мужа. Это всегда казалось ей донельзя смешным, унизительным. Пусть твой партнер живет своей жизнью, нельзя же сажать его на цепь!
И все же она сидела и ждала, она составляла счет: и то, и другое, и третье… Вот это я ради тебя сделала, вот от этого отказалась, это из-за тебя утратила, — а ты? Это "а ты?" росло и росло. Это "а ты?" разрослось в громадную тучу, которая заволокла своей тенью всю ее жизнь, в опасную грозовую тучу, несущую гибель.
Они вошли с глуповатой непринужденной веселостью подвыпивших людей. Они отпускали шуточки, они с преувеличенным усердием передавали приветы. О господи, дядя Эгон не мог найти пробочника и отбил горлышко у бутылки. О господи боже мой! Зарница, отдаленный рокот грома — кем ты был когда-то? Стройным, быстрым в движениях, звезд с неба не хватал, о нет, — но был рыцарем без страха и упрека.
— А в лесу, мамочка, мы повстречались с машиной, с «оппелем»! И в ней сидел наш милый господин Пагель, я бы побожилась — с молодой дамой! Она, правда, прикрыла лицо руками…
Довольно! Да, довольно и слишком довольно. Упреки, перепалка, слезы девочки. Лебезящая виноватость отца переходит в буйствующую виноватость.
— Тебе просто завидно, что у меня машина.
Вайо с плачем:
— Всякую радость хочешь отнять у нас. Ничего нам не разрешаешь. А теперь еще начнешь тиранить папу.
Отец и дочь единым фронтом против матери, а за дверью подслушивает челядь. Вот что сталось с твоим домом, Эва! Ты когда-то бежала из родительского дома и поклялась выйти за первого мужчину с хорошими манерами — тебе была ненавистна грубость отца. Что же, с ума мы все посходили? Больны мы? Или эта инфляция — отрава, которая носится в воздухе, которая все и вся заражает? Твоя ли это дочь, нежно оберегаемая, юная как утро, Виолета — эта девочка с красными пятнами на щеках, с разухабистыми движениями, которая то плачет, то кричит и разражается упреками? Твой ли это муж, тот благородный, честный малый, всегда подтянутый, педантично аккуратный, он ли это орет, бранится, размахивает руками:
— Меня тебе в бараний рог не согнуть!
И ты ли это сама? Та, которая все это видит, слушает, со злобой отвечает, гневно огрызается и уже подумывает о другом мужчине, уже позаботилась о заместителе еще прежде, чем ушел первый.
Фу! Черт бы побрал нас всех! Один другого стоит — и она уходит, она устремляется наверх, скорей бы, скорей очутиться у себя в комнате. Она оставляет их обоих внизу, хочет быть одна. Окна открыты, в комнате приятная прохлада, свежесть. Воздух чуть-чуть согрет центральным отоплением, чуть-чуть пахнет ее мылом и духами, как раз настолько, чтобы напомнить ей: она у себя дома… Хорошо бы выкупаться, но она не хочет видеть сейчас свое тело. Оно слишком много пережило, слишком много изведало, сегодня вечером ей неприятно смотреть на него. Она быстро сбрасывает платье, в темноте нащупывает на самом краю ночного столика тюбик с вероналом, который однажды дал ей врач, когда у нее было гнойное воспаление надкостницы… Фрау Эва принимает таблетку, на нее действует и крупица, она откидывается на подушки, она будет спать…
Уже почти стерлись тягостные впечатления, в ушах благодатная тишина после оглушительной перебранки, и вот — поистине невероятно, — дверь в ее спальню приоткрывается. Он возникает в дверях, он спрашивает неуверенно, вполголоса:
— Ты спишь, Эва? Можно к тебе?
Как бесконечно отвратительна может быть жизнь. Нельзя не смеяться, видя, как он стоит в дверях. Седые волосы, а ничему не научился. Право же, он надел свою лучшую пижаму, он принарядился для нее, этот вечный школьник, навсегда застрявший в классе тех, которые никогда ничего не поймут.
"Эва! — Эва! — Эва!" На разные голоса, осторожным, молящим тоном, затем чуть-чуть громче, чтобы она проснулась, чтобы ему не пришлось по-настоящему ее будить. Она его прекрасно видит, его силуэт на свету, он же ее видеть не может, ее лицо в тени. Так оно всегда и было: он никогда не видел ее за всю их долгую совместную жизнь — какое же у него представление о ней, его жене?
Опять — "Эва!"
С нотками протеста. С печальным упреком. А! Не так уж он уверен, что она спит. Наконец-то понял, что она действительно не хочет… Что-то ворчит про себя. Когда он смущен, то всегда ворчит, этим он хочет прикрыть свое смущение.
И вот хлопнула дверь в его комнату.
Но тут она одним прыжком вскакивает с постели, бежит босая к дверям бог с ним, с вероналом! Громко, не стесняясь, поворачивает ключ в замке и стоит, прислушиваясь, быстро дыша, торжествуя: "Что, ясно? Понял, что все кончено, бесповоротно кончено?"
Ни звука оттуда, тишина, глубокая тишина — даже ни одного из его обычных нервных выкриков. Тишина, только тишина.
Медленно бредет она к постели. Тотчас же засыпает.
И вот теперь — двадцать пять минут пятого. Она проснулась такой веселой. Затем ей почудилось, что кто-то ее позвал. Она вспоминает: ни отец, ни дочь ее не позовут. Откуда же, скажите ради бога, это радостное чувство?
Фрау Эва сидит, перегнувшись вперед, но ее мускулы вяло обмякают, слабеют. Она снова зарывается в подушку. Жмется к ней, как к живому существу, которое может ее защитить. Ей еще хочется спать, она еще может поспать. Ведь не придумаешь, чем заполнить, когда вокруг тебя пляшут такие призраки, эти четыре часа до утреннего завтрака.
О бог мой, с каким видом будет она сидеть за завтраком? О чем будет говорить? Что будет делать? Она могла бы пойти в контору, но Штудман уехал, а Пагель слишком молод… Ну, посмотрим, в конце концов каждый день жизни так или иначе проходит…
Спокойной ночи!
2. ФРАУ ЭВА МОЛИТ ЛАКЕЯ ОТКРЫТЬ ТАЙНУ
После слишком раннего пробуждения, еще до восхода солнца, фрау Эва снова заснула так крепко, что, проснувшись, удивленно взглянула, уже второй раз в это утро, на свой будильник. Половина десятого. Недаром говорят, что если принимаешь снотворное, так уж отсыпайся до конца. Фрау Эва пролежала в постели двенадцать часов, пожалуй, после одной таблетки веронала этого достаточно.
Но когда она поднялась, начала умываться и одеваться, то почувствовала, что тело ее сковано, в голове тупая тяжесть. Глаза воспалены, как будто она выплакалась или вот-вот расплачется. Торопливо одеваясь и сердясь на себя, она бранила в душе "эту гадость", никогда она больше не будет ее глотать. И в то же время бранила мужа, Вайо, горничных, Губерта — за то, что они дали ей спать так долго.
Ее томила смертельная печаль, предчувствие, что этот день, когда деревья и без дождя роняют слезы, не принесет ничего доброго ни ей, и никому другому…
На столе стоял только один прибор — Ахим и Виолета отсутствовали. Она нажала кнопку звонка, но ей пришлось сделать это два-три раза, и только тогда вместо Губерта появилась Армгард с чашкой кофе и яйцами; улыбка на лице Армгард не понравилась фрау Эве.
— Господин ротмистр и фройляйн Виолета уже завтракали? — спросила фрау фон Праквиц, взглянув на Армгард, которая что-то уж очень обстоятельно наливала кофе.
— Еще в семь часов, барыня, — с подозрительной готовностью ответила Армгард. — Господин ротмистр и фройляйн Виолета в половине восьмого сели в автомобиль и уехали.
Тон, каким она произнесла слово «автомобиль», показывал, что она весьма одобрительно относится к этому новому приобретению, что и на кухне гордятся блеском и великолепием машины. Там, вероятно, все того мнения, что только с нынешнего дня служат у "настоящих господ".
— Почему меня не разбудили? — резко спросила фрау Эва.
— Да ведь господин ротмистр не велел будить вас, — ответила Армгард обиженно, — господин ротмистр и фройляйн Виолета старались не тревожить вас. На цыпочках сошли с лестницы, да и здесь в столовой все шептались…
Фрау фон Праквиц прекрасно представляла себе своих героев — уж так они берегут мамочку, что боялись ее разбудить. Ведь мамочка могла бы помешать поездке, она, может быть, даже поехала бы с ними! Трусы!
— И все же без шума не обошлось, — продолжала Армгард тихо, с ангельской кротостью.
Фрау фон Праквиц предпочла сделать вид, что не слышит. Вчера она вдоволь насладилась всякими шумами, теперь она слышать не хочет ни шума, ни о шуме.
— Муж не сказал, когда вернется? — спросила она.
— Господин ротмистр сказали, что не будут к обеду, — ответила Армгард и выжидательно посмотрела на барыню. Ясно, что и она уже проведала о ссоре с Ахимом, вероятно, вся деревня уже проведала о ней, включая ее родителей. Надо привыкать к тому, что в ближайшем будущем каждый будет считать ее не то вдовой, не то покинутой женщиной.
