встречи выпускников, хотя все помнят, как будто это случилось вчера, ее дикую реакцию на поцелуй Джека? Она же прокусила себе губу, ей накладывали швы, она лежала на полу в собственной луже!
Если бы Люсинда Флеминг знала, как Эмма Оустлер ненавидит рождественские открытки и тех, кто их пишет, она бы не пришла ее помянуть. Если бы она знала, с каким презрением Эмма глядела на перечень ее успехов на ниве деторождения (писательница называла ее открытки «статистикой яйценоскости»), если бы она хоть чуть-чуть знала Эмму, то никогда не стала бы молиться за спасение ее души.
Но дело было в том, что и Люсинда, и все остальные пришли по Джекову душу; и хотя Джек был самой настоящей кинозвездой, в обществе этих дамочек он вмиг потерял связь со своим единственным зрителем. Еще бы, в часовне школы Святой Хильды женщины крутились даже вокруг Иисуса! Как в такой обстановке оставаться Джеком Бернсом – актером? Как снова не стать Джеком Бернсом – маленьким мальчиком, смытым за борт в океан девиц (не важно, что теперь они взрослые женщины). Вернувшись в их мир, Джек вновь ступил в свое детство и снова стал жертвой своих старых страхов – как ребенок, он всего боялся и забыл, что такое уверенность в себе.
Как ему теперь сказать «что-нибудь» про Эмму этим зрителям, этому океану женщин, которые растили его, которые сформировали его характер? Как он мог чувствовать себя естественно, на своем месте в этой церкви, где много лет назад повернулся спиной к Господу?
Джек обеими руками схватился за кафедру, но не мог произнести ни слова; во рту пересохло, разум отказывался помогать ему. Собравшиеся ждали; в часовне, как и полагается на поминальной службе, царило гробовое молчание.
Ужасно, какие номера откалывает сознание, когда тебе страшно, подумал Джек. На него смотрели десятки женских лиц, и он мог поклясться, что среди них было лицо миссис Стэкпоул – судомойки из Эксетера, уже много лет как сброшенной в водопад. Если бы Джеку хватило смелости, он нашел бы среди этих лиц и миссис Адкинс, уже много лет как бороздящей подводные просторы реки Незинскот, и лицо Клаудии, которая прокляла его и собиралась преследовать и после смерти, и лицо Лии Розен, погибшей в Чили, и даже лицо самой Эммы, которая, конечно, сильно разочаровалась в Джеке – что же это он, приехал и не смог сказать ни слова.
Джек попробовал взглянуть за пределы этого моря лиц, не смотреть никому в глаза – разве что мистеру Рэмзи, который всегда так его поддерживал. Но мистер Рэмзи куда-то пропал – утонул в море вновь прибывших юных девиц; ученицы школы Святой Хильды, все до единой в школьной форме, наверное, решили, что воскресная служба – еще один урок.
Джека так трясло, что он принял этих девочек за призраков, а это всего-навсего были школьницы из интерната – больше никого из учеников по воскресеньям в школе не бывало. У них-то хватило смелости собраться вместе и толпой отправиться в часовню. Их не приглашали, хотя они-то были самые преданные фанатки романов Эммы – им как раз семнадцать-восемнадцать лет, самый возраст (молодые девушки составляли подавляющее большинство ее читательской аудитории).
Поразительно видеть их сегодня здесь, у входа в часовню, этих девушек, – смесь застенчивости и экзальтации, привлекательности и неряшливости, – таких же, как много лет назад, когда Джеку было всего четыре и когда он впервые почувствовал острую необходимость взять маму за руку. Девушки напомнили ему его страх перед голыми ногами, перед гетрами, спущенными ниже колен, дабы явить свету перевозбужденность хозяек. Эти их бедра и незаправленные блузки, эти их незастегнутые пуговицы, прикушенные губы и растрепанные (намеренно) волосы – вот они какие, безымянные юные особы женского пола, у иных в руках Эммины книги, зачитанные до дыр, и все они позируют для Джека, посылают ему взгляды, исполненные бьющей через край чувственности – какую он так хорошо умел играть на сцене (да и в жизни!).
От этой картины у Джека перехватило дыхание, но она же привела его в чувство. Он нашел нужный тон, взял нужную ноту – хотя голос его был слаб, не громче шепота, и он заговорил, словно бы обращался лишь к ним, к этим девчонкам из интерната, к двенадцати-тринадцатиклассницам.
– Я помню, – начал Джек, – как она держала меня за… за… за руку, да, за руку.
Миссис Оустлер испустила вздох облегчения – только тут Джек и заметил, что она от ужаса задержала дыхание. Мисс Вонг передернуло, она расклеила колени, разжала ноги.
– Эмма Оустлер присматривала за мной, – продолжил Джек. – У меня не было отца, – поведал он собравшимся, словно бы те не знали этого общеизвестного факта, – но у меня была Эмма, мой друг и защитник.
При слове «защитник» Морин Яп как будто пронзил электрический разряд, она всплеснула руками, выставив вперед ладони, словно это страницы псалтыри; запой она, Джек бы не удивился. Люсинда Флеминг закусила губу; раздался звук, словно кто-то разломил пополам переплет новой книги, – это Венди Холтон сжала кулаки, хрустнув костяшками пальцев.
И тут Джек зарыдал – неожиданно для самого себя; он не играл. Не сказав ни слова, не произнеся ни звука, он зарыдал и никак не мог остановиться. Он собирался сказать что-то еще, но зачем? Разве не этого от него все ожидали? «Джек Бернс рыдает на публике – или это всего лишь игра?» – написал какой-то таблоид. Это была не игра.
Его прорвало из-за этих молоденьких девиц, этих забытых жительниц интерната с их общим на всех одиночеством. Они стояли у входа в часовню, то есть не стояли, а все время что-то делали – приглаживали или ворошили волосы, пожимали плечами, переминались с ноги на ногу, выставляли вперед бедра, заламывали руки, чесали колени, рассматривали ногти, облизывали губы – словно Джек Бернс там, у алтаря, не более чем картинка на белом экране, а они смотрят на него из зала, ему невидимые.
Джек просто замолчал и дал себе поплакать, не предполагая, какой эффект это произведет на собравшихся. Он и не думал заставлять их плакать, но такой исход оказался неизбежным.
Миссис Малькольм, не в силах сдержать себя, раскачивалась, как маятник,
