от более непосредственного объекта его желания. Бонни Гамильтон не только сумела сесть на заднюю скамью незаметно для Джека – она так же незаметно сумела и ускользнуть еще до того, как к выходу подкатилась Джейн Малькольм на своем вечном кресле. Как же Бонни удалось исчезнуть, а Джек ничего и не видел? Наверное, с ее-то хромотой, она неплохо научилась подгадывать момент, когда ей пора.
Голоса юных девушек и женщин звучали уже в коридоре, а затем в Большом зале; звуки органа стали менее гулкими, но последний куплет гимна процессия пропела громко и на подъеме:
– Мы возведем Ерусалим / В зеленой Англии родной!
– Джек, надо отдать тебе должное, – шепнула ему на ухо Лесли Оустлер, тоном точь-в-точь как у покойной дочери. – Во всей часовне не нашлось ни глаз, что не проронили бы сегодня слезу, ни трусиков, что остались сухими.
Спроси Джека, а правильно ли устраивать после службы «бдение», он не нашелся бы что ответить. Что-то тут не так, сказал бы Джек, наверное, проблема в том, что скорбь плохо сочетается с вином и сыром. Или же дело в женщинах – это они плохо сочетаются с означенными продуктами, а скорбь тут вовсе ни при чем.
Люсинде Флеминг выпала честь просветить Джека, что собрания выпускников обычно проводят в спортзале, – и правда, толпа девиц, пришедшая помянуть Эмму, а точнее, поглазеть и по возможности приобнять Джека Бернса, оказалась для торжественного Большого зала слишком велика.
Почти все женщины пришли в туфлях на шпильках. Они видели Джека либо маленьким мальчиком, либо на большом экране и понятия не имели, какой он невысокий. Поэтому те дамы, кто на шпильках оказывался выше ростом, снимали туфли, подходя к Джеку; вот так они и стояли перед ним, босые или в колготках, соблазнительно помахивая парой туфель в одной руке и бокалом белого в другой (на шпажку с кубиком сыра рук уже не оставалось).
Большинство актеров смотрят на голливудские тусовки как на кинопробы, и поэтому Джек с давних времен завел привычку на приемах ничего не пить и не есть. Он совершенно не хотел, чтобы всякая дрянь застревала у него в зубах и от него несло, как из помойки. Для человека малопьющего перегар от белого вина пахнет как нефть или дизельное топливо; ради Джека старинные подруги превращали Большой зал в бензоколонку.
В зале было полно отчаянных женщин в возрасте за тридцать и за сорок. Многие были разведены, их дети проводили эти выходные у пап, – по крайней мере, такую историю раз за разом повторяли Джеку собеседницы. Все эти женщины вели себя неподобающе агрессивно – во всяком случае, не так, как полагается вести себя на поминках.
Джек – Рочестер когда-то сказал Конни Тернбулл:
– Никогда, никогда еще я не видел женщину столь хрупкую и столь мужественную! Я мог бы переломить ее двумя пальцами!
Сейчас она шепнула ему в левое ухо, что насчет двух пальцев она не прочь – совсем не как Джейн Эйр!
Мисс Вурц, которую Джек последний раз видел более десяти лет назад, когда они с Клаудией водили ее на Торонтский кинофестиваль, повязала на голову черный шарф – выглядит весьма драматично и похоже на вуаль. Походила она на попавшего в двадцатый век паломника из братства флагеллантов. Она стала еще тоньше, ее хрупкая красота еще окончательно не угасла, но была затемнена какой-то аурой, словно бы высшие силы за что-то ее преследовали, словно ей против воли даровали стигматы или подвергали иным кровавым испытаниям.
– Я не оставлю тебя одного, Джек, – шепнула ему в правое ухо мисс Вурц одновременно с Конни Тернбулл. – Я уверена, в Калифорнии ты повидал немало «свободомыслящих» женщин, но ты не поверишь, иные из наших старинных подруг дадут твоим калифорнийским девицам сто очков вперед. Их всю жизнь учили держать себя в руках – так вот знай, именно эти женщины порой могут превращаться в такой ураган, какой другим и не снился.
– Боже мой!
Его интересовала лишь одна старинная подруга, Бонни Гамильтон. Ему плевать было, насколько она склонна к «свободомыслию», – но, несмотря на хромоту, по которой ее узнал бы кто угодно, она куда-то испарилась.
Обитательниц общежития загнала в дальний угол Колясочница Джейн, мистер Малькольм пытался спасти несчастных школьниц от своей безумной спутницы жизни. Джек объяснял себе ее поведение единственным образом – она решила всеми способами защитить их от него. В мыслях миссис Малькольм – если она до сих пор сохранила способность мыслить – Джек Бернс являлся новым воплощением своего отца; в ее глазах он вернулся в школу лишь затем, чтобы лишить девственности этих девочек, одну за другой, а они уже готовы, судя по выражению их лиц и расхристанной одежде.
Джек заметил, что девушка, потерявшая в церкви сознание, лишилась заодно и туфельки. Она ходила кругами, едва сохраняя равновесие, шаркая неснятой второй туфлей. Джек намеренно направил свои шаги в сторону школьниц – они единственные принесли с собой Эммины книги. Для чего? Ну, видимо, чтобы Джек их подписал.
Девушки не проявляли ни малейших признаков сексуального интереса к нему – они и не думали флиртовать. Большинство не смели смотреть Джеку прямо в лицо, а те, кто осмеливался, теряли дар речи. Это же просто дети, смущенные, стесняющиеся! Миссис Малькольм, конечно, совершенно обезумела – зачем ей защищать их от Джека, он ничем им не угрожает! Одна школьница наконец протянула Джеку экземпляр первого романа Эммы и попросила дать автограф.
– Я хотела, чтобы его подписала Эмма, – сказала она, – но подпишите вы, если можно.
Остальные девушки вежливо выстроились в очередь.
На заднем плане Морин Яп сказала что-то явно неприятное девушке, потерявшей сознание и туфлю:
– Тебе чирья никогда на нос не падали?
Джек уже знал, как расшифровывать речь Морин, на самом деле она сказала:
– Тебе что, ничего на дом не задали?
Несчастная девушка не успела ничего ответить Морин, не успела она и снова упасть в обморок – Джек взял ее за руку, холодную, как у трупа, и
