детали, поскольку они напоминали обо всех тех местах, которые ему приходилось защищать в прошлом. Чужаки беззаботно вытаптывали каждый когда-то возделанный им сад, и это не вызывало у него ничего, кроме грусти.
– Они ценят лишь то, что принадлежит им самим, и жаждут всего принадлежащего мне, и если бы мы встретились, то, возможно, изобрели бы бережливость или воровство, а может, и то и другое сразу. Эй, пес!
Пес остановился и посмотрел на него, наклонив голову и кося глазом.
– Учитывая твой неуверенный взгляд, друг мой, я назову тебя Прозорливцем. Не слишком ли длинное имя для такого тощего создания, как ты? Не важно. Извращенность доставляет мне удовольствие, если только оно, в свою очередь, не оказывается чересчур извращенным, ответом на что служит мой смех, в чем-то похожий на лай, так что можешь ко мне присоединиться, если есть такое желание. Однако я обращаюсь к тебе вовсе не для того, чтобы как-то тебя назвать, друг мой, но дабы сообщить, что я устал и проголодался и у меня в мешке найдется парочка рыбин, а еще я вижу кое-какие травы, которые соблазняют мой взгляд. Короче говоря, поскольку я чувствую, что тебе не терпится перекусить, мы устроим лагерь на каком-нибудь подходящем лугу или на поляне в лесу слева. Так что высматривай удобное местечко.
Увидев, что пес побежал дальше, Гриззин улыбнулся и продолжил путь.
Вскоре зверь нырнул в гущу деревьев и скрылся из виду.
Азатанай пожал плечами, не предполагая, что тот вернется. Однако он был благодарен, что судьба послала ему недолгое общество пса, и решил, что дал тому удачное имя.
Однако внезапно зверь появился снова, виляя хвостом, и остановился у самого края леса.
Гриззин, прищурившись, взглянул с дороги на пса:
– Неужели ты угадал мое желание? Поза твоя полна ожидания, но ты не подходишь ближе. Что ж, покажи мне место для сна, и подтверди тем самым, что не зря зовешься Прозорливцем.
Азатанай сошел с дороги. Пес развернулся кругом и помчался обратно в лес.
Чуть дальше их ждала поросшая мягкой густой травой поляна, посреди которой виднелись почерневшие камни вокруг старого кострища.
Подойдя к очагу, Гриззин положил на землю мешок.
– Похоже, сегодня ночью у нас с тобой будет совсем другой разговор, друг мой, – сказал он улегшемуся возле камней псу. – Я предвкушал удовольствие от беседы с тем, кто не может меня понять, полной откровенных признаний и бездумных исповедей. Но теперь я опасаюсь, что блохи понесут мой рассказ дальше, и потому мне придется быть осмотрительным. И еще больше я боюсь проиграть, пытаясь сравниться в уме с тобой, о Прозорливец. А теперь отдыхай, пока я соберу дрова, травы и прочее. Сегодня мы устроим пиршество, а потом поковыряем в зубах рыбьими хребтами и освежим дыхание веточками горького можжевельника. Не возражаешь?
Но пес уже спал, подергивая лапами, будто плыл во сне.
Хиш Тулла смотрела, как Грипп Галас осторожно усаживается в седло. Их взгляды встретились, и старик кивнул. Они выехали с небольшого двора, пригнувшись под тяжелым каменным сводом ворот. Вдоль извилистой улицы, по которой они скакали, тянулся ряд похожих ворот, и почти везде стояли стражники со скрытыми под забралами шлемов лицами.
Река, возможно, и отступила, но страх никуда не делся. Интересно, сколько из этих стражников, мимо которых они сейчас проезжали, были раньше солдатами в легионе Урусандера? Призрак сомнительной преданности кружил над каждой улицей, даже здесь, где жили за глухими стенами высокородные. Все эти давние, постоянно муссируемые обиды порядком раздражали Хиш, ибо казались ей малозначительными. Если бы в знак признания их заслуг перед королевством эти солдаты сейчас потребовали деньги и земли, проблему с легкостью можно было решить. Переговоры и честные торги вполне могли уступить место воинственности. Но все было не так просто. Насколько она могла понять, солдаты желали чего-то большего, и одним лишь золотом здесь не ограничишься.
Возможно, бывшие легионеры мечтали возвыситься, смотреть аристократам в глаза как равным, будто право рождения ничего не значило. Вполне достойная похвалы идея, но, как прекрасно понимала Хиш, неосуществимая. Королевство, состоящее из одной лишь знати, быстро рухнет. Без слуг, без поваров и ремесленников – гончаров, ткачей, плотников – цивилизация функционировать не может. Хотя на самом деле отправленные в отставку солдаты вовсе не стремились ко всеобщему равенству. Они думали исключительно о себе, стремясь к возвышению своей профессии, дабы принадлежность к ней позволила военным занимать в обществе то же положение, что и высокородным.
Именно это больше всего пугало Хиш. У солдат уже имелся боевой опыт, они прекрасно знали, что значит прибегать к насилию или же к его угрозе. Если дать им также землю и богатства, это лишь взрастит сады алчности и тщеславия, с ядовитыми плодами которых хорошо знакомы все аристократы.
Высокое общественное положение и соответствующие привилегии были сопряжены с высокой ответственностью. С другой стороны, вне всякого сомнения, огромной ответственности требовала также и защита государства.
«Но защита от кого? – подумала Хиш. – Когда все враги за границами королевства побеждены, кто может их заменить, кроме врагов внутренних? Войско подобно занесенному для удара кулаку, но оно не может вечно стискивать пальцы, сдерживая потаенное желание этот удар нанести. Рано или поздно сие неминуемо случится».
В лесах и на холмах сейчас погибали несчастные отрицатели, но они были лишь самыми низшими из верующих. Как скоро легион обрушится на монастыри, предавая огню храмы и аббатства? Нетрудно догадаться, как все воспримут это ужасающее злодеяние. Никто не мог чувствовать себя в безопасности в границах Куральда Галейна, которому сейчас угрожало войско, создававшееся в свое время для его защиты.
Хиш подумала о высокородных как о противовесе легиону Урусандера.
«Но если хорошенько рассудить, мы весьма жалкий пример. Ссоримся между собой, готовы драться за то, чтобы занять более высокое положение, обрести преимущество над своими соседями, и плюемся ядом на тех, кто стоит на стороне Матери-Тьмы, будто вопросы справедливости и правомерности не скисают на наших собственных языках!»
Нет, положение складывалось просто ужасное, и во многих отношениях высокородные могли винить в этом только себя. Если солдат вынужден рисковать своей жизнью, то, по крайней мере, защищая то, что этого достойно: семью, обещание будущего, спокойную жизнь и свободу. Но если поперек упомянутых добродетелей пролегает траншея, в которой слишком многим приходится сражаться за жалкие объедки, оставшиеся после тех, кто больше всего выиграл от самопожертвования этого самого солдата, то ничего удивительного, что находятся и такие, у кого зудят покрытые шрамами руки.
Они ехали через район, застроенный особняками
