такой библиотеке, – а со студенческих лет жизнь съедала математика; только перекинул мостик в МИФЛИ – тут война, потом тюрьма, лагеря, ссылка и преподавание всё той же математики да ещё и физики (подготовка классных демонстраций-опытов, в чём сильно затруднялся). И – годами, годами сдавленная конспирация, и подпольная гонка книг, за всех умерших и несказавших. И в жизни надо было досконально изучать артиллерию, онкологию, Первую Мировую войну, потом и предреволюционную Россию, уже такую непредставимую. Теперь по собственной библиотеке, Алей собранной, хожу и с завистью пересматриваю корешки: сколького же я не читал! сколько упущено прочесть! Вот – написал всё главное, снижается внутреннее давление и давление с плеч – теперь-то и открывается простор для чтения и знаний, теперь-то и наверстать всё упущенное за десятилетия гонки. И европейскую же историю – от Средних веков. (В МИФЛИ прогнал по марксистскому учебнику, да и забыл всё.) И особенно – европейскую мысль, от Возрождения. А Библия – не перечтена с детства, а отцы Церкви – и никогда. И не теперь ли, на конце жизни, – всё это и нагонять?
Говорят: учись, поколе хрящи не срослись. А я вот – на старость. Стал перечитывать свои тюремные конспекты по философии, спасённые с шарашки Марфино Анечкой Исаевой[410]. Стал читать историю Французской революции. И – великих русских поэтов Двадцатого века. (Аля их чуть не целиком наизусть знает.)
Есть ещё полносилие, на что-то же мне дано. И душа – молодая. Поучиться хоть на старость – и как жаль, что осталось мало лет. Все когда-то начатые нити – подхватить из оброна, довести до конца. Всё спеша и буравя вперёд тоннелями интуиции, сколько я оставил позади себя неосвоенных гор! А ведь: tantum possumus, quantum scimus (столько можем, сколько знаем). Взлезть бы на такую обзорную площадку, откуда б видно на века назад и на полвека вперёд.
Живут и лет по́ сту, а всё будто к росту.
Так что отныне девиз: ни одного лишнего внешнего движения. Стянуться к самому себе и к главному в жизни. Помалчивать да поделывать.
Господи! да ведь условия для работы какие дивные – мог ли я когда мечтать?
«В тесноте Ты давал мне простор…»[411]
______________
А и черезо всё, вспомненное и невспомненное тут – Аля, необъяснимой своей способностью, всегда оставалась – со мной, для меня сохраняла свежесть души и внимания. В наши с ней первые годы (отрывистые) на родине я ещё не охватил, какой же, помимо быстрого и острого ума, ясности соображения и энергии, – какой же запас душевных даров распахнётся мне в жене! А сверх того – и неутомимая тонкость её художественного вкуса. Насколько она способна удвоить мои жизненные возможности.
Да и за долгие уже вермонтские годы – оценивал ли я, как Аля бережно поддерживала во мне – постоянную радость творчества? А – как туманили её тревожные вечные материнские думы – о судьбе и взросте сыновей, закинутых на чужбину? Сколькими заботами и огорчениями она не нагружала моё сердце, даже когда дыхания наши сливались. Но постоянно переживала слитно со мной мои поиски, полнотой чувств и памяти – в «Красном Колесе», его главах, сюжетах, эпизодах. (И немалое же их число убедила меня – поправить.) Да сколько и жизненных моих ошибок она поправляла – и впору.
Друг – и несущее Крыло моей жизни! За всё, за всё – склоняю голову перед твоим великим сердцем…
Глава 11
Испытание пошлостью
Были в моей жизни испытания – нищетой, травлей в детском возрасте, войной, тюрьмой, смертельной болезнью, потаённой жизнью, славой, травлей всесоюзной, бездомностью, изгнанием с родины – кажется, немалый ряд? Но ещё в этом ряду сперва не хватало пошлости. Постепенно – наползла, наползла и она.
Пошлость – любимое оружие низости, когда ей недоступно прямое насилие. Да и – вдобавок к нему. На многих осуждённых советской властью подмешивали ещё и зловония, и первый мастак был Ленин – как изгадить, «исшельмовать» (его слово) противника. Нет, раньше него – Маркс. Да и вообще в политике; и сколькими пошлостями громыхают современные избирательные кампании.
Так и меня, в начале 70-x годов в СССР, не решаясь арестовать, обмазывали в поддельно-иностранных статьях и на закрытых сборищах лекторы – чем же, как не пошлостью? Ведь спорить на высоком уровне им нечем. А когда пришлось выпустить меня из лап, то и вдогонку опять – чем же другим? – фальшивками, низкими сплетнями, потом направляемыми книгами – моей первой мстительной жены, Ржезача, Тюрка, затем хвостатого Флегона. А дальше – верен был расчёт ГБ: уже без всякого управления охотно прильются к потоку этой пошлости и новоэмигрантские добровольцы, и западные, со страстями вовсе и не политическими, а низко человеческими, всякий по своему уровню.
Так именно и случилось: много их нашлось, череда не прерывается и по сей день. А уж выплеснуть в публичность – труда не составит: всегда найдётся пресса распущенная, отбросившая ответственность, все словеса которой что́ и есть, как не – пошлость, пошлость, измельчение, оглупление.
Летом 1978 был в СССР приготовлен (но почему-то не пущен в ход) тираж книги Ржезача[412]. И в том же самом году в Восточной Германии (но я ещё семь лет не знал) был выпущен двухтомный роман Гарри Тюрка «Der Gaukler» – фокусник, площадной шут[413]. (Почему именно выбрали Восточную Германию? Потому ли, что туда легче проникали сведения обо мне из Германии Западной, даже и телепередачи.)
Эта книга – попурри, диковатый конгломерат из сообщений и фантазий Н. Решетовской, моей бывшей жены, из общеизвестного и из полного вымысла, – всё это размыто, события перемешаны подальше от истины, чтобы нельзя было распутать, найти хоть какие-нибудь твёрдые точки. КГБ вовсе убрано, совсем оно не действует в СССР, – зато вся моя жизнь с 1964 и литературная судьба пронизаны направляющей рукой ЦРУ: именно оно решило сделать из новомирского автора международную звезду, внушило мне писать «Архипелаг» и дало план его. ЦРУ же советует мне произнести речь перед съездом писателей, а если не удастся – то написать письмо съезду вот по таким-таким тезисам.
От автора книжки, и от иных благородных советских людей, и от самих церэушников сыпятся определения злосчастного писателя: «господин Челюсть… послесталинский Остап Бендер… стал фашистом… урод в социалистическом обществе… фашистский лгун… литературный власовец». И только одно несомненное не отрицают: «высокая интенсивность работы», «пчелиное прилежание». Но при всём том – утопает в сексе (как, впрочем, и вся книга утопает, и все агенты ЦРУ – тоже в нём). От Н. Решетовской и К. Симоняна благодарно
